Малыш любил тишину, поэтому в лаборатории не было окон, только невысокая дверь со звуконепроницаемой обивкой. Исследуемый больной находился в соседней комнате- малейший звук мог отвлечь врача. Ирина привыкла работать одна, в абсолютной тишине, и громкий, хрипловатый голос профессора Шиманского казался ей сейчас странным и неуместным. Шиманский долгое время был военным врачом и сохранил военную выправку. Рослый, с коротко остриженной крупной головой, уже немного грузный, располневший, он ходил вдоль панели болеанализатора и расспрашивал Ирину о назначении приборов.
— Ясно, — сказал он наконец. — Где прикажете поместиться?
— Вот здесь, пожалуйста, у регистратора биотоков, — ответила Ирина. — Я сяду в кресло спиной к аппарату — свет приборов отвлекает, мешает сосредоточиться. Говорить со мной не надо. Но…
Она умолкла.
— Что “но”? — спросил Шиманский.
Он говорил с ней, как со студенткой, и она поспешно ответила:
— Это экспериментальная установка. Мы собирались ее усовершенствовать. Так, чтобы врач мог при необходимости уменьшить силу идущих к нему болевых импульсов. А сейчас… в общем, пока этого нет. Анализатор даже усиливает болевые импульсы: так было удобнее для опытов…
В серых, жестковатых глазах Шиманского промелькнуло что-то похожее на жалость.
— Послушайте, Ирина Владимировна, может быть, лучше, если я сам, а?
— Нет. Первый раз должна я.
— Да, без регулировки плохо, — недовольно проговорил Шиманский.
Ирина пожала плечами.
— Какая разница!
Шиманский удивленно посмотрел на нее.
— Я хотела сказать, что теперь уже поздно.
— Почему? — спросил Шиманский, пытливо глядя на Ирину.
Она не ответила.
Шиманский не спеша прошел вдоль панели болеанализатора, остановился у эмблемы, негромко сказал:
— Надели на пса намордник… Романтика!
Ирина молчала.
А Шиманский думал о романтике. Когда-то она жила на морских пристанях. Там теснились парусники, пирамидами громоздились бочонки с ромом, мешки с кофе, связки сахарного тростника. А бородатые, смахивающие на пиратов матросы продавали обезьян и рассказывали небылицы о чудовищных штормах и заокеанских странах. Потом романтика ушла на аэродромы, с которых взлетали первые самолеты — неуклюжие коробки из парусины, дерева и проволоки. Теперь романтика поселилась в лабораториях, конструкторских бюро, у пультов электронных машин…
— Да, Ирина Владимировна, странная это вещь — романтика! — сказал Шиманский. — Если присмотреться к тому, что мы делаем…
Ирина вздрогнула. Присмотреться! Это слово заставило ее вспомнить микроскоп. В микроскопе есть винт кремальеры — для грубой, приблизительной наводки — и микрометрический винт — для наводки точной, окончательной. “Я крутила только винт кремальеры, — подумала Ирина, — а если повернуть микрометрический винт…”
Она слушала Шиманского и ничего не понимала. Слова проходили стороной. Ирина думала о Николае. Ей казалось, что она повернула микрометрический винт и изображение, еще мгновение назад расплывчатое и неясное, стало отчетливым и резким, видимым до мельчайших деталей.
Шиманский наконец заметил, что Ирина его не слышит. Он умолк на полуслове, кашлянул, затем сухо спросил:
— Начнем?
— Простите, — тихо сказала Ирина. — Да, конечно, начнем. Я только хотела спросить… этот человек… там…
— Его зовут Илья Дмитриевич Кабешов, — ответил Шиманский. — Осколок мины, наспех сделанная операция… И вот тридцать лет спустя… Старший сержант Кабешов Илья Дмитриевич. Второй Украинский фронт.
Ирина включила аппарат. Стрелки приборов ожили, качнулись вправо, задрожали. Свет в лаборатории погас, была освещена только панель болеанализатора.
Ирина медлила. Она прислушивалась к тихому гудению Малыша. Было нечто успокаивающее в этом едва слышном ворчании аппарата. В такие минуты он казался Ирине живым существом — умным, но строптивым. “Ну, будь молодцом, Малыш, — мысленно произнесла она. — Ты же не подведешь меня. И еще… — Она покосилась на Шиманского. Ей не хотелось, чтобы профессор угадал ее мысли. — Не делай мне, Малыш, очень больно. Я немножко боюсь, ну, совсем немножко…”
Под оскаленной мордой деревянной собаки вспыхнула зеленая лампочка. Сестра сигнализировала из соседней комнаты: “Больной готов”. Ирина молча надела шлем, туго стянула ремешок, поправила провода. Они напоминали расплетенную косу; их было свыше тридцати, и они делали шлем тяжелым. Ирина села в кресло, откинулась, закрыла глаза.
Наступила темнота.
Откуда-то из глубины сознания на мгновение выплыло лицо Логинова, мелькнули спутанные, сбивчивые мысли- и ушли. Снова наступила немая, бездонная темнота. Было такое состояние, как в минуты, предшествующие сну. Сна еще нет, мозг работает, но мысли уже становятся прозрачными, невесомыми, неуправляемыми. Они редеют и уходят…
Боль возникла внезапно, еще не сильная, но острая, как укол булавки. Ирина наклонила голову, сжала руками подлокотники кресла.
Шиманский внимательно следил за регистратором биотоков. Два тонких пера чертили линии на разграфленной бумаге. Верхняя линия (она соответствовала биотокам больного) была изломанной, лихорадочно пульсирующей. Нижняя — сначала представляла собой прямую. Потом, когда Ирина надела шлем, возникли изломы, колебания. В них был определенный ритм, присущий биотокам нормально работающего мозга.
Внезапно этот ритм начал расстраиваться. Нижнее перо регистратора задрожало, вычерчиваемая им кривая стала пульсирующей, частота колебаний резко увеличилась. Шиманский взглянул на девушку. Ирина сидела с закрытыми глазами. Слабый сиреневый свет приборов, падающий сбоку, делал ее лицо смертельно бледным. Шиманский подумал: “Девчонка, совсем девчонка”, — достал платок и вытер неожиданно вспотевшее лицо.
Боль усиливалась. Сначала она казалась какой-то внешней, посторонней. Ирина не могла бы сказать, где именно болит… Потом она уже знала — болит голова. Тупая, ноющая, пульсирующая боль медленно расползалась от затылка к вискам. Стало труднее дышать. Каждый вдох отдавался в голове жгучей, сверлящей болью.
Мелькнула мысль: “Ничего, так можно терпеть. Можно… Нужно…” И почти сразу же боль резко усилилась, стала нестерпимой. Ирина знала — наступил момент резонанса. Боль, до этого пробивавшаяся тонким ручьем, превратилась в широкий, яростный поток. “Плохо, очень плохо, — подумала Ирина. — Надо… как это… да-да… надо уменьшить масштаб боли. Чтобы врач мог спокойно слушать больного. Почему я не подумала о регуляторе раньше? Опыты, опыты, а теперь — настоящая боль…”
Ирина согнулась, онемевшие пальцы сжимали подлокотники кресла. Нахлынувшая боль была такой сильной, что Ирина уже не могла думать, какая она, где она. Лихорадочно билась мысль: “Надо вытерпеть, надо вытерпеть…” Потом, оттесняя эту мысль, возникла другая: “Как же он терпит?! Кабешов Илья Дмитриевич… Днями, неделями, месяцами…” Раньше Ирина ставила опыты с умеренной, лабораторной, как она говорила, болью. Настоящая боль отличалась от лабораторной, как тигр от кошки.
“Малыш, Малыш, — хотелось крикнуть Ирине, — не надо так…” Где-то на задворках сознания билась трусливая мысль: “Хоть бы аппарат испортился…” Ирина заставила себя сосредоточиться, попробовала выпрямиться. Дышать было трудно, воздуха не хватало.
Боль, как вырвавшийся на свободу хищник, все глубже и глубже вонзала свои когти. И с поразительной, редко достижимой в опытах ясностью Ирина вдруг поняла, что это за боль. Диагноз был настолько прост, что она сначала не поверила. Теперь она внимательно прислушивалась к боли.
— Ирина Владимировна! — Шиманский держал ее за руку. — Как вы себя чувствуете?
Ирина не сразу поняла, что Шиманский выключил болеанализатор. Боль исчезла, и первые мгновения Ирина не могла думать: она просто переживала ни с чем не сравнимое чувство освобождения от боли.
— Я решил прервать опыт, — сказал Шиманский. Голос его звучал виновато.
Ирина быстро сняла шлем.
— Сергей Иванович, диагноз довольно простой. Острое воспаление черепномозговых нервов. По-видимому, началось с невралгии тройничного нерва, осложнилось вторичными явлениями…
Шиманский недоверчиво покачал головой:
— При невралгии тройничного нерва должна ощущаться пульсирующая боль. А больной на нее не жаловался.
— Это понятно, — возразила Ирина. — Боль перешла за пределы, при которых человек еще может ее точно локализовать и определить. Она стала слишком сильной, слишком длительной, вызвала другие боли, сопутствующие… Если хотите, вы можете убедиться.
Шиманский энергично кивнул:
— Добро! Так и сделаем.
Ирина помогла ему надеть и застегнуть шлем. Он сел в кресло, махнул рукой.
Свет Ирина не выключила. Она внимательно следила за выражением лица профессора. Седые, клочковатые брови его поднялись, лоб прорезала глубокая вертикальная складка, морщины под глазами начали подергиваться. Это наступала боль. Шиманский закусил губу, закрыл глаза.
Ирина отвернулась к регистратору биотоков.
Впоследствии она часто вспоминала этот момент. С первого взгляда, мгновенно она увидела в двух вычерченных прибором изломанных, пульсирующих линиях удивительную закономерность. Эта закономерность была выражена настолько четко, что Ирина сразу забыла обо всем другом. Она забыла о больном, забыла о Шиманском — все ушло куда-то, остались две тонкие изломанные линии. Закономерность, поразившая Ирину, была очень простой: когда врач надевал шлем и настраивался на болевые импульсы исследуемого, тому становилось легче. Ирина еще не видела больного, но регистратор биотоков бесстрастно свидетельствовал: при работе аппарата пульсирующие, расстроенные биотоки мозга больного постепенно приобретали нормальный характер. Регистратор биотоков отметил это дважды: когда Ирина сидела в кресле и сейчас, когда ее место занял Шиманский.
…Короткий звонок прорезал тишину. В этой абсолютной, напряженной тишине он показался Ирине оглушительным звоном. Она поспешно сняла с панели болеанализатора телефонную трубку. Говорила сестра, наблюдавшая за больным. Голос ее был откровенно удивленным: больной почувствовал внезапное облегчение и… заснул.
Ирина выключила болеанализатор. Шиманский встал; ремешок шлема не поддавался — у профессора дрожали руки.
— Вы правы, — взволнованно сказал он. Кашлянул, исподлобья взглянул на Ирину. Его беспокоило, так ли он держался во время опыта. — Вы правы. Это воспаление черепномозговых нервоз. Редкая форма… Что с вами?
Только сейчас он заметил, что Ирина не слушает.
— Что с вами? — повторил он.
Ирина вздрогнула, недоумевающе посмотрела на профессора. Он повторил еще раз:
— Что с вами? Что случилось?
Она молча показала на регистратор биотоков. Шиманский не сразу понял.
— Подождите, подождите, — бормотал он, вглядываясь в запись биотоков.
Ирина передала ему слова сестры.
Шиманский вытащил сигареты. Спичек не оказалось, он машинально похлопал себя по карманам, потом скомкал сигарету и сунул ее в карман халата.
— Понимаю, — хрипловато сказал он. — Заставляя совместно работать мозг больного и мозг врача, мы распределяем одни и те же болевые ощущения на два мозга. Уже по одному этому больной должен почувствовать некоторое облегчение. Но главное… Да, конечно! Главное в том, что свежий, не истощенный болью мозг врача активно противодействует, борется, его силы еще не израсходованы… А ведь это открытие! И какое! Значит, ват аппарат можно применять не только для диагностики, но и для лечения. Скажем, при шоковых состояниях, как вы думаете? — Он внимательно посмотрел на Ирину и продолжал уже совсем другим голосом, негромким, спокойным: — Я не люблю делать поспешные выводы. Но тут не может быть ошибки. Должен поздравить вас.
Ирина, не отвечая, смотрела на регистратор биотоков Шиманский с досадой подумал: “Надо было сказать как-то иначе. Эх, сухарь, сухарь! Славная девушка…” Ему вдруг вспомнился Логинов, он поморщился: “Такая девушка… и этот проныра! Нет, жизнь устроена глупо, глупо!”
Вслух он сказал:
— Вам надо собраться с мыслями.