Люди продолжали молчать, и это затянувшееся молчание еще более подчеркивало напряженность момента.
Козлов сидел рядом с Дудко и Складчиковым, всматривался в обожженные морозом и еще более разрумянившиеся от жары и волнения лица трактористов и думал:
«Неужели сейчас кто-нибудь подымется и скажет: «Отказываюсь!». Я бы на его месте сгорел со стыда…»
Наконец, едва не опрокинув табуретку, поднялся коренастый, круглолицый Евдокимов:
— Прошу прощения, как говорят, и так далее, и тому подобное. Может быть, вы, Евгений Ильич, поскольку я немного, как говорят, не совсем трезвый пришел, во мне сумлеваетесь, то напрасно. Потому что Евдошка пьет, а свое дело знает. Взрослому человеку не выпить никак невозможно, тем более, когда угощают. А что касается дела, то не извольте беспокоиться, — долго будет меня помнить. Потому что не лей грязь на чистое дело. И точка! — Евдокимов рубанул рукой в воздухе и замолк.
Все удивленно смотрели на тракториста.
— Да чего его, пьяного, слушать! — раздались голоса. — Ты молчи лучше или выйди!
— Нет, простите, Евгений Ильич. Вы мне скажите, вправе я дать ему в морду, если он меня запугать желает: замерзнете, погибнете, не дойдете.
— Кто? Кто это? — посыпались вопросы.
— Нет, не вправе! — холодно сказал Абрамов и добавил: — Вас, товарищ Евдокимов, я прошу сейчас выйти. Зайдете ко мне для разговора, когда будете в трезвом состоянии.
Тракторист обалдело уставился на начальника экспедиции, хотел возразить, но смолк. Глаза начальника смотрели спокойно и твердо, и было видно, что никакие уговоры теперь не помогут.
— Пусть бы, Евгений Ильич, он сказал, кто это ему говорил, — раздался быстрый говорок Саши Белоусова.
— Ни к чему это. Разговоров вокруг нашей экспедиции в поселке ведется много. Самых разнообразных. Какое значение может иметь чья-то глупая болтовня для нас — людей, которым доверено большое и ответственное государственное дело?
Евдокимов нехотя оделся и вышел.
— Итак, я жду, — напомнил Абрамов.
В комнате снова наступила томительная тишина. Из разговоров с механиками, из отрывочных реплик трактористов во время пробных пробегов, особенно когда что-либо не ладилось, из выкриков подвыпивших в выходной день, соскучившихся по родному дому людей Козлов знал, что некоторые трактористы были бы не прочь вернуться восвояси. Их и сейчас можно было отличить. Они сидели молча, потупив налившиеся краской лица.
Не выдержав гнетущей тяжести молчания, поднялся худощавый, средних лет тракторист Терентьев и, заправляя за пояс рубаху, запинаясь от волнения, начал:
— Я извиняюсь, товарищи. Как раньше перед попом исповедывался — все, как есть, начистоту выкладывал, — так теперь перед вами сейчас.
— Не надо попов! — крикнул кто-то.
— Пусть не надо, — согласился Терентьев. — Для примера сказано. Так вот, это правильно: ходят всякие слухи, разговоры. Они, конечно, говорят, а мы, как ни говори, тоже люди живые — слушаем. Ну раз, ну два послушаешь, ничего, а третий раз и подумаешь: «А, может, и правда?». Никому свою жизнь загублять интересу нету. Правильно я говорю? — задал он общий вопрос.
— Ты не спрашивай! Взял слово — говори. Мол, хочу уезжать и вся недолга — чего там рассусоливать! — крикнул Вобликов.
Терентьев гневно повернулся на крик и смерил Вобликова уничтожающим взглядом.
— Ты, Вобла — пеньковый бог, помолчи! — вспылил он.
Во время учебного тренировочного пробега Вобликов, пытаясь объехать стоявшую на дороге машину, наскочил на пень и только после больших мытарств снял с него свой трактор. Вот этот злополучный пенек и припомнил теперь Терентьев. Кто-то засмеялся, ощутимо спало напряжение, стало легче дышать.
— Так вот я, товарищи, да и не один я… Сейчас нужно всю, какая ни есть, правду говорить… вон и Павел, и Степан, да и Петр Самарин…
— Меня не тронь! — рявкнул Самарин.
— Ладно, извиняюсь, — отмахнулся Терентьев, — так вот, думали мы: хорошо бы домой податься. Однако теперь — я за себя, конечно, скажу… вот заявляю перед всем честным народом: не уеду домой. Я ведь себя всю жизнь, если сейчас экспедицию брошу, распоследним человеком считать буду. Как это так получается? Мир идет, а я в кусты? Не из того теста лепленный, что ли?
— А никто и не хотел возвращаться, — недовольно протянул Лапшин, но по его сконфуженному лицу было видно, что это неправда.
— Ну, ладно, не хотел — не надо, — согласился Терентьев, молча постоял немного, потом махнул рукой и сказал: — Все!
— Я вам, товарищ начальник экспедиции, вот что скажу, — словно подброшенный пружиною, вскочил тракторист Самарин, — а вы хотите слушайте, хотите нет: у меня натура горячая. На всякие такие разговоры плевать надо. И потом — разное говорят. Кто верит, что дойдем, а кто не верит. Ну, только совсем не в разговорах дело. Тут в другом корень. Я, например, похода не боюсь, и вообще ничего не боюсь — мне хоть чорта дай, я с ним в козла играть сяду. Но только не тяните, просим мы вас! Терпежу нет на месте торчать. Хватит! Ежели дело срочное да нужное, да люди в бедствии — так чего стоять? Хватит расчетами заниматься… Ехать надо!