И совсем тихо Тамар добавила:
— И два года.
Потом она замолчала, молчали и остальные. И все, кроме Стеллы, Дато и миссис Элдерли, с надеждой смотрели на Адриана, словно он был известным политиком и собирался прямо сейчас выступить с исторической речью.
И Адриан действительно выступил. Это была довольно короткая историческая речь, он торопливо промямлил:
— Я-сожалею-о-только-что-произошедшем — могу-я — теперь-уйти?
Но Тамар совсем не думала о том, чтобы позволить ему удалиться, — кажется, она вообще не слышала его вопроса:
— Если кто-нибудь узнает об этом… Ты можешь себе представить, что произойдет. Они скажут, что он способен передвигаться. У него есть сиделка в Грузии, скажут они. Выслать его из страны. Кровная месть не станет для них веским аргументом, ведь она не помешала моему отцу сначала остаться в Тбилиси. А грузинская женщина-дракон? Тоже не причина.
Теперь Тамар смотрела на Адриана почти приветливо, и он почувствовал себя уже немного лучше, у него на душе потеплело. Он видел только Тамар, ее черные глаза не отпускали его, отбрасывали тени, за которыми он мог спрятаться, и…
Стелла. Дато.
И он не хотел смотреть на это, на самое ужасное, что только можно представить: Стелла и Дато, прислонившие друг к другу головы; ее лоб касался его лба — и почему Адриан просто не смотрел в глаза Тамар, почему он повернул голову направо, туда, где они сидели у стены позади всех? И что-то, что он уже давно не чувствовал, какая-то яростная сила потянула его вверх, и, когда он уже стоял, Тамар так сильно хлопнула ладонью по столу, что зазвенела посуда.
— Не выдавай его! — воскликнула она. — Здесь единственная Сванети, которая у него осталась!
Адриан окинул взглядом всех присутствующих. Стелла наконец оторвала свой лоб ото лба Дато и, уставившись в пустоту, качала головой; миссис Элдерли выжидательно смотрела на Адриана — видимо, она помнила его слова, которые он произнес у себя в комнате. Тогда он сказал, что может представить, каково это выдать другого человека. Глаза мужа, Вахтанга, который снова вернулся на кухню, метали в Адриана отравленные стрелы, все смотрели на него с мрачным страхом — так смотрят на дитя, которое вот-вот нарушит запрет, и Адриан ощутил себя очень маленьким.
Он был ребенком.
У других была власть.
И совсем неожиданно, всего на несколько секунд, Адриан почувствовал, что он в силах решить, подчиниться им или нет. От него самого зависит, изменить ли тактику и бить ли врага его же оружием. Даже молчание, даже слабая злорадная ухмылка — это власть, а значит, можно покинуть переполненную кухню и Дом Трех Мертвецов, так и не сказав на прощание: «Не бойтесь, я его не выдам».
Оказавшись на улице, он бросился прочь, он скользил на льду и бежал все дальше и дальше, и так много всего преследовало его по пятам: обида за то, что его посчитали предателем, и страстное желание действительно стать им, как следует навредить этому идиоту Дато, а еще страх перед страхом других. И Адриан подумал: «Стелла, пойдем прогуляемся немного вдвоем, только ты и я», — но никто не пошел с ним, он остался один. В душе у Адриана больше не было никакой ясности. Все перепуталось.
ГЛАВА 20
Два часа он носился по сумеречным улицам, мимо задумчивых людей, спешивших с работы, мимо бледных от света фонарей луж. И когда он наконец отыскал путь домой и остановился перед входной дверью, его родители в ту же секунду распахнули ее перед ним. Ну, хотя бы их он избавил от страха, и для этого ему не пришлось делать ничего особенного — было достаточно просто предстать перед ними с шарфом, в сапогах и теплой куртке, живым и незамерзшим до посинения.
— Всем привет, — сказал он.
Хорошо, что они ничего не знали о неприятном происшествии в Доме Трех Мертвецов. Для них он был просто сыном, который без предупреждения вышел из дома и благополучно пережил вторую половину дня. Адриану даже показалось, что ничего особенного с ним и не случилось.
— Привет, — ответили его родители дуэтом.
И пусть их слова звучали неестественно, но именно это сейчас было нужно Адриану: улыбка, «Привет» и «Ужин готов».
И потекли бесцветные, однообразные часы, а позднее и дни — абсолютно безнадежные; странно, но он справлялся с ними. Лишь время от времени он вздрагивал, и от стыда его бросало то в жар, то в холод, а при мыслях о Стелле и об этом грузинском наглеце у него постоянно сжималось сердце. Тогда он отправлялся на улицу и бродил по окрестностям до тех пор, пока ему не становилось легче, или оставался в своей комнате и рисовал. Черными и серыми штрихами он заглушал воспоминания о том незабываемом вечере в Доме Трех с половиной Мертвецов, он возрождал к жизни все больше и больше пассажиров, даже пару счастливых. Вот только портрет миссис он никак не мог закончить, так как помнил ее настороженный взгляд, — о чем она думала теперь, о чем она думала все эти месяцы?