— Готово, Алексей Никитич, — говорит шофёр Боря.
Дядя Володя уже в кузове. Он бочонок с водой привязывает, чтобы бочонок не прыгал. Вдруг кузов будет трясти? Вода теперь не разольётся. Дядя Володя у нас ничего не забудет.
— Ох, и хозяйственный ты, Володя, — говорит тётя Наташа. — Твоей жене легко будет жить. Взял бы да женился.
Тётя Наташа у нас весёлая, всё шутит над дядей Володей.
— Пока нет на ком, — говорит дядя Володя. И сразу отвернулся от тёти Наташи: он этих разговоров не любит.
— Но в людей они не стреляют? — спрашивает тётя Надя.
— В людей — нет, — говорит папа. Он уже в кузов прыгнул.
— А зачем ружьё? — опять говорит тётя Надя.
— Ружьё? — засмеялся папа. — Это просто для острастки.
Боря рванул, и они уехали.
Мухаммед на своей чёрной лошади тоже ускакал. Лошадь заржала из темноты, а уже не видно.
Марина Ивановна последнюю чашку вымыла, посмотрела на свет — чисто ли? Чисто, блестит.
— Ишь, для острастки! А в самого браконьеры стреляли.
— В кого? — не поняла тётя Надя.
— В кого — в самого? — спрашиваю я.
— В твоего папу, в кого же ещё, — говорит Марина Ивановна.
— Никто в него не стрелял! Глупости какие!
Только на войне в людей стреляют. У меня дедушку на войне убили, а папа маленький был. Если бы он был большой, его бы тоже могли убить. Хорошо, что он маленький был!
— Тебя, Лёнечка, тогда ещё не было, — говорит Марина Ивановна.
— Был, — говорю я. — И в папу никто не стрелял.
— А ты бы у папы спросил, почему у него такой шрам на плече. Это ему пулю вырезали.
— Нет, — говорю я. — Это папу кошка оцарапала в детстве, а никакая не пуля, он сам говорил.
— Кошка?!
Марина Ивановна даже очки уронила под стол, так она стала смеяться. Арина за очками полезла и толкнула чайник. Нечаянно. И тоже смеётся. Чайник упал на колени к тёте Наде, весь разлился. А тётя Надя двумя руками чай с платья сгоняет и тоже смеётся.
Я тоже как засмеюсь.
Марина Ивановна отсмеялась и говорит:
— Вот ведь какой! Своему ребёнку и то про себя не расскажет. А настырный, как клещ. Теперь-то у нас в заповеднике браконьеры — редкость, новые разве какие. А до Лёши по тридцать джейранов в ночь били, хоть бы что. Он тут порядок навёл. За браконьерство тюрьма полагается, кому в тюрьму охота! Вот в него и стреляли.
— А кто? — говорит тётя Надя. — Неизвестно кто?
— Чего тут неизвестного, — говорит Марина Ивановна. — Отец вот этого Мухаммеда и стрелял.
Неужели отец Мухаммеда в папу стрелял? Я же его видал. Он к папе приезжал на рыжем верблюде. Папа с ним чай на веранде пил и говорил по-туркменски. Потом меня позвал: «Это, — говорит, — мой парень». Отец Мухаммеда закивал, закивал. У него шапка такая большая, в меховых сосульках, высокая, как дом. Он шапкой закивал. Я думал, у него голова отвалится — такой шапкой кивать. Потом он на улицу вышел, уже ехать хочет. А рыжего верблюда нигде нет! Отец Мухаммеда вдруг как цыкнет сквозь зуб! И верблюд сразу прибежал, как собака. Лёг перед ним. Отец Мухаммеда сел на верблюда, опять шапкой кивнул и уехал. Вот как я его видел.
А он в моего папу стрелял…
— Судили его? — спрашивает тётя Надя.
— Лёша не заявил, — говорит Марина Ивановна. — Посадили бы ведь как миленького, а у него детей четырнадцать штук. Мухаммед вон — младший. Это ещё когда было! Давнее дело.
— Ничего себе история, — говорит тётя Надя.
— А мы истории любим, — говорит Марина Ивановна. — Телевизора у нас нет, мы уж что сами — то и наше. Браконьеры угробят джейраниху, а мы потом маленького из соски выпаиваем, обычное дело… Теперь до утра пробегают по следам. Спать, что ли, будем?
Я за стол держусь, чтобы не упасть. Спать почему-то так хочется! Арина голову подняла, говорит:
— Только мы с Лёдиком…
А тётя Надя в папином кабинете легла.
Я сплю. Вдруг меня кто-то зовёт: «Лёдик, Лёдик!» Далеко! Это меня Арина зовёт. Я по тропинке иду, а Арина сзади кричит: «Лёдик!» Я думаю, чего она кричит! Надо бы посмотреть… Но у меня глаза закрыты. Я сплю.
Потом кто-то шёпотом говорит:
— Лёдик, проснись!
Я сразу проснулся. Темно. Тётя Надя в папином халате рядом стоит, наклонилась ко мне:
— Лёдик, ты чего плакал?
— Я не плакал, — говорю, — я спал.
— Значит, во сне, — говорит тётя Надя. — Ты во сне когда-нибудь плачешь?
— Нет… И во сне не плачу.
Я редко плачу. Только если про маму подумаю — плачу. Подумаю, что её нет. У Арины есть мама, у Вити есть. А у меня мамы нет. Зачем она умерла? Я даже не помню, какая моя мама, я маленький был. Только по карточке помню, у папы в кабинете карточка висит над столом. Там мама грустная, она сидит на песке и смотрит. Я тогда плачу, конечно.
Или вдруг что-нибудь придумаю. Вдруг так страшно придумаю, даже сам поверю. Будто орёл папу поднял. И как бросит сверху! Тогда тоже плачу. Папа говорит: «Что ты за ерунду такую придумываешь? Что я, черепаха, что орёл меня будет бросать?» А я ему говорю: «Ты меня бери с собой, тогда я не буду». Папа говорит: «Только, пожалуйста, без условий, ладно? Ты ведь не нож, в карман тебя не положишь. Когда могу — беру». Я говорю: «И когда не можешь, всё равно бери». — «Расти скорей, — говорит папа, — буду брать». Но я же быстрей не могу расти!
— Неужели Арина? — говорит тётя Надя.
Арина даже не думает плакать, она спит.
— Странно, — говорит тётя Надя. — Собственными ушами слышала, как плакал ребёнок.
Интересно. Раз собственными ушами — конечно. Неужели к нам какой-нибудь ребёнок пришёл? И плачет. Маленький. Голый, мне папа читал. За ним гиена крадётся по следу, у нас в заповеднике есть гиены. Надо скорей этого ребёнка искать, а я тут лежу.
Сразу вскочил.
— Вот, опять, — говорит тётя Надя. — Слышишь? Где-то наверху, будто на чердаке, слышишь?
Тётя Надя смешная, придумывает всякую ерунду. Придумала — будто ребёнок, я даже поверил.
— Это байгуш, — говорю я.
А тётя Надя не понимает, переспрашивает:
— Кто-кто?
Это байгуш, такая сова. Он под крышей живёт. У него родились байгушата, и он с ними так разговаривает. «Аааа! — разговаривает. — Аааа!» Папа одного байгушонка достал, он весь растопырился на ладони. У него клюв вниз загнут, и глаза как пуговицы. Круглые. Я погладил, он меня клювом — хап! А не больно, у него ещё силы нет. «Пугает», — сказал папа. И обратно положил байгушонка, пусть живёт. Байгуш дому счастье приносит, его трогать нельзя.
— И долго он будет так? — говорит тётя Надя.
Он до утра может разговаривать, у него время есть. Днём потом выспится, на работу ему не идти. Байгуш днём всегда спит. Ему можно постучать, если он тёте Наде мешает.
— Как постучать? — говорит тётя Надя.
— Палкой!
У нас вон палка стоит. Если папа ночью работает в своём кабинете, а байгуш мешает, папа ему этой палкой стучит в потолок.
Как стукнет! Байгуш заквохчет, как курица, и замолчит. У папы работа срочная, байгуш понимает.
Тётя Надя что-то не очень верит, что он замолчит.
Я палку принёс. Мне до потолка не достать, табуретку нужно. Тётя Надя без табуретки тоже не может достать, у нас потолки высокие, не то что в городе.
С табуретки тётя Надя сразу достала. Стучит.
Байгуш ещё громче стал разговаривать.
— Сильней! — говорю я. — Ему не слышно, он под самой крышей сидит.
Тётя Надя сильнее стучит.
— Ещё сильней! — говорю я.
Тут Марина Ивановна входит. В пижаме. Говорит:
— Вы меня зовёте?
Марина Ивановна у нас за стенкой живёт. Нет, мы её не зовём. Чего мы её среди ночи звать будем? Мы байгушу стучим.