Все рано или поздно начинали тихо ненавидеть занятия по церемониальным жестам. Раз-два-раз. Руку выше, руку ниже. Не как хочется, а как надо.
Миланэ закрыла глаза.
— Братья и сёстры прощают тебя, Оттар, Ваал узнает тебя, Оттар, Нахейм примет тебя, Оттар, Тиамат поглотит тебя, Оттар.
Она почти бессознательно, полностью заученно говорит эти слова; сейчас ведь будет самое важное, самое главное в ритуале — возжжение огня Ваала. Сейчас вся воля, всё намерение — на нём. Открыв глаза, высмотрела, есть ли трут, не силён ли ветер. Трут есть, и много; молодцы они, мастера. Ветер небольшой; спасибо, ветер.
Миланэ вдруг кое-что увидела.
Вот неудача. Всего не предвидишь. Ведь одета она в свиру, а свиры рукава узкие; конечно, их можно расстегнуть, только они могут легко скользнуть обратно. В пласисе шлейфы рукавов можно особым образом завязать за шеей или просто подоткнуть повыше, и сползать они не будут. Предплечье должно быть абсолютно голым, иначе может загореться одежда. Такое случается у сестёр, причём чаще, чем хотелось бы.
Хорошо, если у тебя игнимара скромная, тогда и риск мал. А если, как у Миланэ?
Но делать нечего. Пуговицы левого рукава поддались сразу, а правые вздумали немного поиздеваться, и путались-цеплялись под тонкими, изящными пальцами дочери хорошей ткачихи и зажиточного торговца скотом.
Потёрла-пригладила руки.
Есть несколько типичных способов возжечь огонь Ваала: резким сотрясением, долгим чтением монотонно-угрожающей энграммы, яростным трением пальцев об ладонь. Ни один из них Миланэ не любит, предпочитая свой, а это уже признак хорошей игнимары — иметь свой способ. Особенно она не любила «пальцы об ладонь», ей всегда такое казалось смешным и уродливым; она всегда отворачивалась, скрывая гримасу отвращения, если какая-то Ашаи его применяла.
Закрыть глаза, приблизить сжатые ладони к себе, поднести ко рту. Подуть, не сильно, а очень легко, чтобы дыхание было тёплым — ну точь-в-точь замерзшая львица на снежном ветру. И медленно подать ладони вперёд, внутренне усиливая волны тепла в руках, вспоминая колкое ощущение.
Отлично. Идут быстрые огненные волны, нарастают изнутри, колко исходят с кончиков пальцев. ещё чуть, ну же. Чуть не хватает. Чуть. Не жалко тебе Оттара, не жалко. Так жалей. У тебя игнимара из милосердия и жалости. «Милосердие — это величие», Ваалу-Даима-Хинрана, 499 Эры Империи. Помнишь? Супруга Оттара, покоящегося на тофете. Жалеешь? Погибшая ученица Вестающих, тогда, три года назад на Востоке. Плачешь за нею?
И так ей стало жалко все души на свете, и что живы, и что умирают, и что уже; и всем есть время жить, время умирать, время раствориться в вечности, и все чего-то алчут, хотят, смыслы ищут и знания, но только не имеет конца эта тщетность; да обнять бы всех теплом сердца, огнём души, огнём-огнём-огонь. Огонь!
Кто-то по-детски вздохнул, где-то сзади. Голос львёнка, точно. Вот он, огонь Ваалу-Миланэ-Белсарры, синеватого оттенка и с малахитовыми вспышками. Левой ладонью, что воспылала огнём, она подожгла трут; тот мгновенно загорелся — языки пламени объяли тофет.
Послышался плач, кое-где тихий и скромный, но львицы Оттара — отчаянный, похожий на вой.
Миланэ встала прямо, отряхнула левую руку, и огонь угас. Несколько мгновений она не шевелилась — досаждало колкое, терпкое ощущение в ладони; но оно вскоре должно пройти. Вот, прошло.
Пришла очередь мансуры.
Первые искры огня ушли в небо.
Жаль, не проверила игру, ах жаль: первый тон будет незнакомым, ведь все мансуры имеют свой голос, поскольку две одинаковые кости, из которых создаётся тело и медленно расширяющийся раструб мансуры, подобрать невозможно; поэтому под каждую подстраивается деревянный мундштук, причём долго и мучительно. Тон можно создавать только ртом и дыханием — никаких отверстий на мансуре нет; самое же главное — поймать момент разделения голоса мансуры: при слабом выдохе у неё будет низкий, мягко-печальный голос; при сильно выдохе и плотно закушенном мундштуке — резкий, пронзительный, хлещущий по ушам. Если сыграть на грани этого разделения, то изойдёт крайне неприятный, очень фальшивый звук.
Вот его больше всего и боится Миланэ.
Но нет времени на страх, мансура должна петь, и вот тихий, тёмный звук подкрался к ушам, долгий-долгий. Она играет, чуть подняв голову, и ей видны искры, что взметаются ввысь-ввысь, и ещё один протяжный звук-стон, и ещё.
Но так мансура лишь знакомится с душою умершего, так эти звуки берут её в объятия. Сейчас нужно вдыхать сильно, посильнее; только бы не попался этот переход, лишь бы не попался. Но нет, всё хорошо, вот как взвыла! Души наизнанку, души улетели, да вместе с ними и Оттар. Тише, Миланэ, это уж слишком, не так резко. Теперь ниже, ещё ниже. Пропусти переход, теперь — мягко.
Легче опускай мансуру.
Всё.
— В Нахейм, — прошептала неслышно.
Это не по церемониалу. Это Миланэ так, просто.
Привычным движением снова заткнула мансуру за пояс, выискивая взглядом вдову Оттара.
Как правило, перед последующим ритуалом нужно спросить, кто из близких родственников желает в нём поучаствовать. Но обычно Ашаи такого не делают, потому как желающих всегда слишком много, а сил на всех не хватит. Потому делают его лишь для самой близкой души.
Здесь это — супруга.
Вдова с непониманием и злостью отчаяния смотрит на Миланэ, не понимая заминки.
— Я покажу львице Оттара, — пришлось объяснить. — Если львица желает.
Пала на колени — конечно, желает.
Страйя, это не так сложно: нужно наложить руки на голову, но не просто так, а особым образом, чтобы большие пальцы надавили на глаза, но не сильно, а легко; втяни когти, ученица; львица пала на колени и ухватилась за её локти, нужно бы подсказать ей, что лучше браться за талию, ну да ладно; сейчас, как говорится в канонах, Ваал покажет её льва в последний раз, хотя Миланэ знает, прекрасно знает, что такое видение можно вызывать наложением рук ещё и ещё, лишь бы хорошо помнили того, чей образ будут показывать; ведь это вовсе не она показывает ей мужа, и даже не Ваал, а она сама смотрит на него в сновидном состоянии, выхватывая из собственной памяти; её дело — вогнать её в это сновидение наяву, с закрытыми глазами; обыватели, простые души, они не могут в него войти сами, не имеют с ним дела, потому им помогает энграмма, вот такая:
— Ия, ия, луауния, посмотри на него, отрекись от себя. Ия, ия, луауния…
Можно и без энграммы, если силы хватит. Но так вернее.
Чувствуется, как застыло её тело под руками, как вдова оцепенела в трепете — она видит! Она видит своего Оттара; но нет же, не супруга львица видит, а лишь его тень, памятный образ, видит в своём небольшом сновидении, кратком и ярком.
— Оттар!
Руки супруги Оттара безвольно скользнули вниз, но потом яростно вернулись и снова ухватили локти Миланэ.
— Покажи ещё!
Но тут же остепенилась, смирилась, прижала уши. Взяла себя в руки. Миланэ хотела её пригладить, как-то успокоить и приласкать, но вдова встала быстро и ушла незаметно в круг.
Дочь Сидны осмотрела всех и каждого, по кругу.
Всё, сожжение проведено.
Верно, уходите из круга, ко мне не подходите, со мной не говорите. Слава Ваалу, что не вздумали этого делать. За пределами — беседуйте, сколь угодно. Прошу прощения, что львица говорит? Нет-нет, так мне положено, такое моё служение. Пусть львица не плачет. Табличку? Конечно, напишу. Да, конечно, я иду со всеми ещё домой, там и напишем. Я измаралась на рукаве? Спасибо. Не заметила, когда успела. Не печальтесь, он в Нахейме. Сочувствую горю. Я с вами в час скорби. Сочувствую. Таково моё служение. Да, вы знали Оттара, да, как жаль.
Наконец, пришли обратно к дому; потом долго-крикливо искали стол и стул, которые куда-то подевались. Миланэ тихо недоумевала: ну как это дома могут пропасть такие первейшие вещи? Не иголки ведь. Хух, нашли, хорошо, зажгли три свечи на подсвечнике.
— Оттар, сын Хедда, из рода Нолаев. 759–810 Эры Империи, — уточнила Миланэ, усевшись поудобнее.
— Из рода Нолаев, верно.
— О-т-т-а-р, Х-е-д-д-а, Н-о-л-а-е-в.
— Да, — утерла слезу вдова, а потом отвернулась, снова плача.