— Ты не переживай.
— На мне живого места нет.
— Не согласен. Пей кофе.
— О, знаю, тебе кажется, что я делаю из мухи слона, что я параноик и все придумываю. Иногда, может, и так — откуда мне знать? Когда тебя бьют и бьют, кончаешь тем, что все время ждешь удара. О, я знаю, ты еврей, на тебя тоже сыплются пинки, но ты можешь войти в бар, и ни одна душа в нем не будет знать, что ты еврей, а если ты пойдешь искать работу, тебе дадут лучшую, чем мне! Не знаю, как это описать. Знаю, нелегко всем, у каждого свое, но как объяснить, чтобы ты понял, что это такое — быть черным, когда сам я этого не понимаю и понимать не хочу и все время стараюсь об этом забыть? Я никого не хочу ненавидеть… хотя и любить теперь никого не могу… друзья ли мы с тобой? И можем ли мы вообще быть друзьями?..
— А мы все-таки друзья, пусть тебя это не волнует. — И Жюль нахмурился. — Если бы я не был евреем, я спросил бы тебя, почему ты не живешь в Гарлеме.
Я посмотрел на него. Он поднял руку и улыбнулся.
— Но я еврей, и поэтому мне незачем спрашивать. Ох, Питер, — вздохнул он, — чем мне помочь тебе? Поди пройдись или напейся вдрызг. У нас с тобой одинаковая судьба.
Я встал:
— Я вернусь потом. Прости меня.
— Чего прощать-то? Ночуй у меня, дверь будет открыта.
— Спасибо.
Я чувствовал, что погибаю; что ненависть, как рак, разъедает меня до кости.
Я обедал с Идой. Местом встречи был ресторан в Гринвич Виллидж, итальянский, в мрачноватом подвале, со свечами на столах.
Народу было мало, а это меня очень радовало. Когда я вошел, я увидел только две пары, обе в противоположном конце зала. На меня никто не взглянул. Я сел в угловой кабинке и заказал «старомодный»[2] Ида запаздывала, и до ее прихода я успел взять еще два.
Она пришла очень элегантная, в черном платье с высоким воротом, заколотым жемчужной брошью, с волосами почти до плеч, как у пажа.
— Детка, ты необыкновенно мила.
— Спасибо. Заняло на пятнадцать минут больше обычного, но я надеялась, что время окупится.
— Окупилось. Что будешь пить?
— Ммм… Ты что пьешь?
— «Старомодный».
Она повела ноздрями и посмотрела на меня:
— Сколько?
— Три.
— Ну что ж, надо же было тебе как-то убить время.
Подошел официант. Мы решили взять один «манхэттен»[3], одну лазанью[4], одно спагетти и еще один «старомодный» для меня.
— Ну как, удачный сегодня день? Нашел работу, милый?
— Нет, — ответил я, поднося огонь к ее сигарете. — «Метро»[5] обещало мне целое состояние, если я поеду в Голливуд и возьму главную роль в «Сыне Америки», но я отказался. Типаж для них, видите ли, подходящий! Да, трудно найти хорошую роль.
— Если в ближайшее время они не предложат тебе что-нибудь приличное, скажи им, что вернешься к Селзнику. Уж он раздобудет тебе острую роль. Подумать только, тебе — «Сына Америки»! Я против.
— Мне ты это можешь не говорить. Я сказал им: если за две недели они не подберут для меня пристойного сценария, я отчаливаю.
— Это уже другой разговор, Питер, мой мальчик!
Принесли коктейли, и на минуту или две мы умолкли.
Половину своего я проглотил сразу и стал играть зубочистками, лежавшими на столе. Я чувствовал на себе взгляд Иды.
— Питер, тебя развезет.
— Деточка, первое, чему учится джентльмен-южанин, — это пить не пьянея.
— Эта выдумка стара как мир. К тому же ты из Нью-Джерси.
Я одним глотком допил коктейль и зло огрызнулся:
— Стоит Юга, можешь мне поверить.
Через стол я наблюдал, как она готовит себя к возможному неприятному разговору: очертания ее рта стали жестче, подбородок посередине рассекла неглубокая продольная ложбинка.
— Что сегодня случилось?