Тихий вздохнул. Утер платком лоб, мягко улыбнулся своему отражению, словно приободрял себя, и пригладил то, что осталось от его некогда пышной шевелюры. «Еще лет пять – и спишут в утиль», – с грустью подумал Тихий.
Поправил пиджак; еще раз взглянул на ноги: начищены ли туфли; пальцем прошелся по пуговицам голубой рубашки. Он всегда так проверял себя перед тем, как проводить экскурсию. Не то чтобы он был неаккуратен, нет, как раз таки наоборот, потому он и оглядывал себя для пущей уверенности, чтобы предстать перед экскурсантами в лучшем виде. Уже один тот факт, что он работает в музее, где раньше жил величайший гений, возлагал на него серьезные обязанности, прежде всего перед самим собою. Никогда от него не было слышно ни запаха алкоголя, ни табака, всегда аккуратный, причесанный, Тихий говорил так, будто бы дарил в каждом слове частичку своего «Я». Он старался воплотить в себе тот дух, который, по его мнению, царил в «Хамовниках» раньше. В его движениях, словах сквозила умиротворенность. Говорил Тихий просто и ясно, без лишних ужимок и уверток.
Аркадий Николаевич, взглянув на часы, убедился, что пора начинать. «Уже две минуты прошло», – подумал он и заспешил к дверям, навстречу первым экскурсантам. Как он ждал этого заветного мига! Пускай и не все слушают, отвлекаются, но обязательно найдется пара глаз, которая будет следить за каждым его движением, пожирать глазами все вокруг себя, словно желая запечатлеть в душе навечно всю обстановку. Тихий всегда украдкой поглядывал на экскурсантов и радовался тому, когда во взгляде, движениях человека обнаруживал искренний, неподдельный интерес, натыкался на его жадный, требующий познания взгляд.
Хлынул поток первых туристов, и Тихий увлек их за собой. Во избежание сутолоки всех сразу не пускали, да и шум бы стоял неимоверный. Тихий дирижировал группкой из тридцати человек, словно оркестром. Вел их за собой, словно пастух ведет отару овец, попутно показывая, останавливая, где надо, и безостановочно рассказывая, словно дорожил каждой минутой, пока экскурсанты рядом с ним, как будто они для него особенные и лучше их музей больше никогда не увидит.
– Прошу вашего внимания, молодые люди. То, что я вам расскажу, очень интересно, и вы больше этого нигде не услышите.
Молодые люди ухмыльнулись и затихли с таким видом, словно заранее знали, что в который раз им доведется выслушать очередную сентиментальную муру выжившего из ума культурного деятеля.
Тихий, чувствуя особую торжественность момента, начинал:
– Еще триста лет назад Москва со всех сторон была окружена небольшими поселками и деревнями. Их звали слободами или слободками, а тех, кто там жил, называли «слободскими людьми». Занимались они разнообразнейшими ремеслами и торговлей. Название этого музея теснейшим образом связано с названием слободы. Действительно, почему «Хамовники», а не иначе? А все потому, что раньше в этой слободе жили «хамовники», то есть скатерщики, полотнянщики, которые занимались «хамовным делом». Хамовники поставляли на царский двор льняные полотна, скатерти, подкладки для сукна и тем зарабатывали себе на жизнь…
Тихий говорил, все больше воодушевляясь и все меньше замечая, что его перестают слушать, и не потому, что он рассказывал неинтересно, а оттого, что этим варварам требовалось поскорее пробежаться по усадьбе, потрогать что-нибудь руками и стремглав вылететь наружу и задымить папиросой или откупорить банку пива. Лишь несколько человек продолжали слушать с неугасающим интересом, словно Тихий отворял перед ними ворота в сказку.