Помните мою теорию о душе? О том, что она не меняется после школы? Тирни — доказательство. Он был на класс старше меня в школе — он был мудаком тогда, и он мудак со значком сейчас.
— Ладно, ребята, — говорю я классу, — шоу окончено. Вернитесь на свои места.
В середине урока моя дверь открывается, и в нее вваливается Джерри Дорфман, школьный консультант и помощник тренера.
— Что случилось, Джерри?
Он протягивает мне листок бумаги.
— Мне нужен Дэвид Берк.
— Я не виноват, — Дэвид поднимает руки в знак того, что сдается, и класс смеется.
Насколько я слышал, Дэвид живет со своей бабушкой. Его мамы нет, отец все еще рядом, но ситуация не очень хорошая.
— На ноги, Берк! — кричит Джерри. — Я не спрашивал тебя об этом. Шевелись, обезьяна, шевелись!
Джерри большой и управляет с жесткой любовью, которой он научился в морской пехоте. Он жесткий, но не придурок. Я бы не позволил ему тренировать мою команду, если бы он был им.
В завершение, с обязательным закатыванием глаз, Дэвид встает и выходит из класса вместе с Джерри.
Двадцать минут спустя звенит звонок, и начинается безумная, достойная Голодных игр борьба за дверь. Я даю им те же наставления, что и каждую пятницу.
— Хороших выходных. Не будьте идиотами.
Вы будете поражены тем количеством дерьма, от которого можете уберечь себя, следуя этим простым словам.
~ ~ ~
Мой четвертый урок свободен — подготовительный урок — спасибо, профсоюз учителей. Я планирую провести его в своем кабинете рядом с раздевалкой. Но по дороге меня останавливает вид трех футболистов — моего квотербека Липински и двух игроков младших курсов, Мартина и Коллинза, которые окружают еще одного ученика — Фрэнка Драммонда. Фрэнк — ученик с особыми потребностями в специализированном классе.
Липински держит в руке кепку Фрэнка "Янкиз", убирая ее на расстоянии вытянутой руки — то позволяя ей приблизиться, то отдергивая ее, как игрушку йо-йо. Мартин и Коллинз смеются, пока Липински издевается над ним.
— Эй! — кричу я, подходя к ним. — Прекратите это, сейчас же.
Лицо Мартина бледнеет, когда он видит меня, а глаза Коллинза меняются, как будто он ищет выход. Я выхватываю кепку из рук Липински и кладу ее в руки Фрэнку.
— Извинитесь.
— Извини, Фрэнк.
— Да, извини.
— Просто шучу с тобой, Фрэнки, — Липински усмехается. — Ты не должен выходить из себя из-за этого.
Я смотрю на него, упорно готовясь оторвать голову этому маленькому дерьму.
— Вот ты где, Фрэнк, — Келли Симмонс подходит к нам, протягивая руку своему ученику.
Келли прекрасна, в светло-коричневом платье, которое доходит ей только до середины бедра, и высоких замшевых коричневых "трахни меня" сапогах — она определенно звезда в фантазиях большинства учеников мужского пола.
— Извини за это, Келли, — говорю я ей, когда она хмуро смотрит на трех игроков. — Я позабочусь об этом.
— Спасибо, Гарретт, — и уходит с Фрэнком по коридору.
— Мой кабинет, — рычу я на оставшихся придурков. — Сейчас же.
Как только все трое оказываются внутри, я захлопываю дверь.
— Что, черт возьми, я только что увидел? — огрызаюсь я.
— Мы пошутили, — пискнул Коллинз, опустив глаза в пол.
Липински выпячивает подбородок.
— Ничего важного.
Я подхожу ближе. Брэндон почти достиг в росте меня, но у меня все еще есть два дюйма над ним, и я использую их в своих интересах.
— Для меня это очень важно.
Мартин покорно поднимает плечо.
— Парни задирают друг друга, тренер. Мы подшутили над Фрэнком, вот и все.
Мой голос резок, отрывист и обвинитилен.
— Парни задирают друг на друга, да, но Фрэнк в этой шутке не участвовал. Только засранцы бьют сверху вниз — не ведите себя как засранцы.
— Бьют сверху вниз? — Липински бросает вызов. — Звучит так, как будто Вы считаете Фрэнка не таким способным, как все мы. Довольно запутанно, не находите?
— У Фрэнка есть проблемы, которых нет у тебя, — отвечаю я, — я не могу понять, почему, во имя всего святого, вы из кожи вон лезете, чтобы сделать его жизнь еще тяжелее. Вы меня услышали?
— Да, тренер, — пробормотал Мартин.
— Да, мы Вас услышали, — добавляет Коллинз, — извините.
Липински ничего не говорит. И его молчание звучит громко.
Первое правило работы с ребенком, который ведет себя неадекватно? Лишить его аудитории. Он легче отступит, если рядом не будет никого, кто мог бы посмотреть, как он это делает.
Я выписываю два пропуска и вручаю их Коллинзу и Мартину.
— Возвращайтесь в класс. И, если вы еще раз повторите это дерьмо, это будет последний раз, когда вы надеваете шлем в этой школе. Понятно?
— Да, понятно.
— Хорошо, тренер.
Я показываю на Липински.
— Ты — сядь.
Коллинз и Мартин выходят за дверь, закрывая ее за собой. Липински опускается на тул и откидывается назад, раздвинув колени, без всякой заботы.
Я обхожу свой стол и сажусь.
— Ты капитан команды — каждый твой шаг является отражением команды, и, что более важно, отражением меня, — я указываю на дверь, — это дерьмо и твое отношение ко мне сейчас ни хрена не сработает — ты это знаешь. В чем, черт возьми, твоя проблема, Брэндон?
Он ухмыляется.
— У меня нет проблем, Гарретт…
Гарретт?
Я мысленно поперхнулся.
Этим летом я смотрел "Головоломка" со своей племянницей, и если этот мультфильм является хоть каким-то подтверждением, голова моего маленького красного парня только что взорвалась огнем в моем сознании.
— . . . Я только что выяснил несколько вещей.
— Да ну? И что же ты выяснил?
— У Дилана мононуклеоз, у Леви штифты в руке...
Дилан и Леви — мои второй и третий квотербеки, которые оба находятся в списке травмированных на этот год.
— . . . Я — все, что у тебя есть. Без меня у тебя не будет сезона. Так что... Мне надоело прыгать, когда ты щелкаешь пальцами. С меня хватит твоих дерьмовых правил. Я делаю то, что хочу, когда хочу... и ты ни хрена об этом не скажешь.
Хм.
Интересно.
Уверенность в себе — сложная вещь для спортсменов. Им нужно верить, что они непобедимы, лучшие из лучших — это делает их лучшими игроками. Но это не высокомерие. Это не какой-то маленький засранец, проверяющий границы, потому что в глубине души он хочет, чтобы его вернули в строй. Это вызов моей власти. Мятеж.
Я говорю твердо, ровно, потому что истина на моей стороне.
— Все будет не так, Брэндон. Либо ты исправишься и умеришь свой пыл, либо, обещаю, ты не ступишь на это поле.
Не знаю, когда Липински изменился. Когда он превратился из блестящей звезды в монстра Франкенштейна.
Он наклоняется вперед и смотрит на меня.
— К черту это.
Суровые уроки всегда усваиваются тяжелым путем.
— Я собираюсь сказать тебе кое-что, что, надеюсь, ты запомнишь — жизнь сложится для тебя лучше, если ты это сделаешь.
— Что именно?
— Никто не незаменим. Никто, — мой тон окончательный, однозначный. Последний удар молотка, который вбивает гвоздь. — Ты не в команде.
Секунду он не отвечает. Он сглатывает и моргает, пока слова оседают в нем. Затем он качает головой, начиная смеяться.