Гарретт был назван игроком года и получил Национальную награду квотербека в свой первый год в Рутгерсе. Но затем, в начале своего второго сезона, он получил удар, который раздробил ему колено, и ему пришлось завершить свою карьеру. Я смотрела игру по телевизору, а потом меня вырвало в ванной.
—... Я изучал историю США. В первый день занятий профессор — Малком Форрестер — вошел со всей серьезностью и достоинством, одетый в костюм. Он кивнул нескольким из нас, но не сказал ни слова, пока не поднялся на трибуну, чтобы прочитать свою лекцию. И когда он это сделал, это была не просто лекция, это была речь — и это было завораживающе. Как будто Авраам Линкольн был прямо там, разговаривал с нами. Он сделал это так ярко, Кэл, сражения, политика, он сделал это таким интересным.
Тон Гарретта тоже завораживает, и я как будто чувствую волнение, которое он испытал тогда.
— Я обычно приносил в класс диктофон — это было до смартфонов, — чтобы потом делать заметки с лекции, потому что, когда профессор Форрестер говорил, я просто хотел слушать. Чтобы впитать каждое слово истории, которое он произносил. — Гарретт делает глоток вина, его глаза находят мои. — И вот тогда я понял, что хочу сделать. Если я не мог играть в футбол, я хотел тренировать, и я знал, что хочу, чтобы это было в Лейксайде. Но почти так же сильно я хотел сделать то, что делал профессор Форрестер. Я хотел оживить прошлое для детей в моем классе, по-настоящему научить их чему-то. Чему-то, что они могут взять с собой, что изменит их жизнь. — Он пожимает плечами. — А остальное уже история.
Я положила свою руку поверх его руки на столе.
— Я сожалею о твоем колене. Этого не должно было случиться, только не с тобой.
В его глазах нет боли, он не вздрагивает — я знаю, что для него это, должно быть, была глубокая рана, но я с облегчением вижу, что она зажила. Что это не оставило на нем шрама, не изменило его, не ту его часть, которая имеет значение.
— Жизнь случается, Кэлли. Иногда она хороша, иногда — полный отстой. Но жизнь случается со всеми нами.
— Я послала тебе открытку, когда ты пострадал, — говорю я ему тихо, как признание. — Я записала в ней свой номер на случай, если могу что-нибудь сделать. Не знаю, понял ли ты это.
— Да, я понял.
— О. Почему ты мне не позвонил?
Он снова приподнимает одно плечо.
— Подумал, что это была открытка жалости. Что тебе было жаль меня. Мне не нужна была от тебя чертова открытка с жалостью.
— Это не была, черт возьми, открытка жалости! Я была опустошена из-за тебя!
Я шлепаю его по руке.
Гарретт хватает меня за руку, держа ее между двумя своими.
— Осторожно, ты сломаешь руку об эту сталь.
Я отдергиваю руку от идиота, качая головой.
— Я думала о том, чтобы навестить тебя, но тогда я все еще общалась с Сидни. Она сказала, что слышала, что ты встречаешься с кем-то. Не хотела усложнять это для тебя. Сделать все сложнее, чем оно уже было. Я отправила открытку, чтобы ты знал, что мне не все равно. Я хотела тебя подбодрить.
Он криво улыбается, и у меня в груди становится тесно, я задерживаю дыхание.
— Сидни ослышалась, я ни с кем серьезно не встречался. Жаль, что ты не навестила меня в больнице. Минет взбодрил бы меня — ты всегда была очень хороша в этом.
Я ударила его снова.
— Придурок.
Он только посмеялся.
~ ~ ~
После ужина мытье посуды — это командная работа: Снупи вылизывает тарелки, Гарретт моет, а я вытираю. Как только это сделано, Гарретт снова наполняет мой бокал и берет воду для себя, и мы возвращаемся на улицу, сидя в низких мягких креслах у костра. Воздух пропитан орехово-дымным ароматом, и все вокруг имеет это красивое, яркое, оранжевое свечение.
— Хорошо, мистер Мияги, наставляй Дэниэла (речь идет о фильме "Парень-каратист").
Гарретт широко улыбается, и я чувствую покалывание и слабость в коленях. Затем он прочищает горло и начинает учить меня.
— Ключ к управлению твоим классом — это выяснить, чего хочет или в чем нуждается каждый ребенок, и дать им это. Но в то же время дать им понять, что в зависимости от того, какой выбор они сделают, у тебя есть власть отнять это. Для некоторых детей это оценки — это просто. Для других это внимание или одобрение — знание того, что тебе не все равно, что ты наблюдаешь за ними. Для других это значит быть слушателем, авторитетной фигурой, которая безопасна, тем, к кому, как они знают, они могут обратиться, если они действительно облажались. И некоторые из них это сделают.
— Это звучит так, как будто ты говоришь о том, чтобы быть психотерапевтом.
Он наклоняет голову.
— Я занимаюсь этим уже тринадцать лет, Кэлли. Все учителя — терапевты и социальные работники, друзья, надзиратели, исповедники. Просто зависит от дня.
— Не помню, чтобы я была такой требовательной, когда мы учились в средней школе. Учителя были учителями — некоторые из них едва были допущены к работе.
Гарретт качает головой.
— Эти дети — не мы, они никогда не будут нами. Они больше похожи на молодого Лекса Лютера (персонаж комикса, враг Супермена). Они никогда не знали мира без Интернета. Электронной почты. Текстовых сообщений. Социальных сетей. Лайки и просмотры — это их все, издевательства придурков неизбежны, а подлинного социального взаимодействия можно почти полностью избежать. Это делает их действительно чертовски умными технологически и действительно чертовски глупыми эмоционально.
— Господи, когда ты так говоришь, мне их жалко, — вздыхаю я. — Даже Брэдли Бейкера, а вчера он посмотрел мне в лицо и сказал, чтобы я пошла и трахнула козла.
— Брэдли — придурок, хвастун. И это нормально — чувствовать себя плохо из-за них — Господи, я бы ни за что не поменялся местами ни с одним из них. Даже если бы это означало, что я снова смогу играть в футбол. — Затем его голос становится тверже, настойчивее. — Но не расстраивайся слишком сильно, не позволяй им наступать на тебя. Наша работа состоит не в том, чтобы защитить их от их собственных глупых решений, а в том, чтобы научить их принимать лучшие решения. Научи их, как не быть неудачником в этом испорченном мире.
Я смотрю на огонь, позволяя суровой, логичной правде его слов глубоко проникнуть в мой разум. Затем я делаю еще один глоток вина и бросаю взгляд на мужчину рядом со мной. В отблесках пламени карие глаза Гарретта сверкают, великолепный теплый бренди, а его лицо — скульптура красавца.
— Знаешь, это действительно глубоко, Гаррет. Взрослый ты — это глубоко.
Он злобно ухмыляется.
— Это тебя заводит, не так ли?
— Не буду лгать. Это довольно горячо.
Он вытягивает руки над головой, напрягая все эти мышцы.
— Да, я знаю.
И так будет продолжаться в течение следующих нескольких часов. Мы дразнимся и смеемся над преподаванием и над жизнью.
— Как мне заставить детей думать, что я бомба.ком?
— Никогда не говорить "бомба.ком" было бы хорошим началом.
Я вспоминаю, как закатывала глаза каждый раз, когда мои родители говорили модные словечки из своей молодости. Какими древними они казались. Мое лицо искажается, когда я пытаюсь угадать нынешний подростковый жаргон.
— Хорошо, тогда каково новое крутое слово для "крутого"?
Он наклоняется вперед, расставляет ноги, опершись на локти.
— "Круто" — это все еще круто. И если ты действительно хочешь подняться на ступеньку выше, добавь "привлекательно".
Я прищуриваюсь на него.
— Привлекательно не звучит круто.
— Не переоценивай это... Просто поверь мне. Привлекательно — это круто.