— А как называется, — осведомился я, — главная улица мира, на которую нам предстоит пройти?
— Называется она улицей Двуличия; начинается она там же, где начался мир, и кончится вместе с ним. И нет на свете почти ни одного человека, у которого не было бы дома, квартиры или комнаты на этой улице. Одни живут там постоянно, другие приезжают лишь на время, ибо людей с двумя лицами великое разнообразие, но все, кого ты видишь здесь, принадлежат к этой породе. Взгляни, к примеру, на этого франта, который зарабатывает себе на хлеб портновским ремеслом, а щеголяет в дворянском платье. Разве не два у него лица, если в праздничный день, разряженный в атлас и бархат, нацепив золотую цепочку и украсив себя лентами, он преображается настолько, что о связи его с иглами, ножницами и мылом никому и в голову не придет подумать? Он будет так не похож на ремесленника, что все будут принимать его за барина. А видишь того дворянина, которого сопровождает человек, похожий на конюха? Дворянчик этот нимало не склонен по одежке протягивать ножки и, хотя у него нет ни гроша за душой, не ходит один, а заставляет лакея следовать за ним по пятам — и все это оттого, что он хочет казаться не тем, кто он есть. Чтобы держать слугу, он не держит своего слова, ибо не платит ему и держит его впроголодь. И дворянство, и дворянская грамота служат ему папой римским, расторгающим союзы, кои заключает он со своими долгами, ибо узы с ними у него куда более тесные, чем с его супругой. А этот кабальеро, чтобы добиться величания «Ваша сеньория», сделал все возможное, даже попытался стать Венецией, поскольку верховный совет этой республики величают именно так. Ему, который основывал свои притязания на воздухе, надлежало всего-навсего основать их на воде. Чтобы выглядеть дворянином, он держит соколиную охоту, губительную, однако, не столько для дичи, сколько для хозяина оной охоты, заставляя его не по карману тратиться на своих птиц, а затем и для клячи, на которой их возят. Если к этим загубленным существам присовокупляется время от времени какой-нибудь коршун или ворон, то это уже хорошо. Нет, никто из этих людей не является тем, кем он кажется. Дворянин влезает в долги, чтобы корчить из себя вельможу, а вельможа — ну, тот уже подражает самому королю. А что сказать о тех, кто хочет прослыть палатами ума? Ты видишь вон того мужчину с похоронным выражением лица? Мозгов у него не больно-то много, но, чтобы выглядеть умником и слыть таковым, он заявляет, что ничего не может запомнить, жалуется на приступы меланхолии, вечно всем недоволен и кичится тем, что не владеет собой. Это притворщик, желающий, чтобы у него нашли семь пядей во лбу, а на самом деле самый обыкновенный дурак. А то возьми одного из этих бородачей, которые, словно меч в ножнах, прячут свои седины под краской и стараются во всем походить на юношей. Не видишь ли ты, как юнцы и молокососы хвалятся тем, что способны давать советы другим, и глубоко убеждены, что они невесть какие умники? Но это одна ложь и притворство. Даже в названиях ремесел не видишь ли ты величайшего желания пустить пыль в глаза? Холодный сапожник называет себя омолаживателем обуви; бурдючник портным вина, ибо одевает его; погонщик мулов — дворянином с большой дороги; распивочная называется заведением; трактирщик — кассиром. Палач носит наименование исполнителя, а фискал — слуги правосудия. Шулера зовут ловкачом; корчмаря — хозяином; кабак — скитом Вакха; бордель — веселым домом; девок — этими дамами; сводней — дуэньями; рогоносцев — добряками. Дружбой называют внебрачное сожительство; делами — ростовщичество; шуткой жульничество; остротой — ложь; изяществом — коварство; ложным шагом низость; смелостью — бесстыдство; царедворцем — бездельника; негра смуглым; алебардщика — учителем фехтования, а лекарского помощника сеньором доктором. Итак, они не те, кем кажутся, и не те, кем называют себя. Очковтиратели и словом своим, и делом. Прямо не перечесть, сколько развелось этих деликатных названий! Всякую плутовку величают сеньорой красавицей; надевшего просторную одежду — господином лисенсиатом; бродягу — сеньором солдатом; прилично одетого — сеньором идальго; всякого плешивого монаха, кем бы он ни был, — не иначе как «ваше преподобие», и говорят ему «отче», писца, наконец, обязательно назовут секретарем. Так что всякий человек, с какой бы стороны ты на него ни посмотрел, — сплошная ложь, и только такие не сведущие в жизни люди, как ты, могут довериться видимости. Откуда берутся грехи? Все они ведут свое начало от лицемерия, в нем они зарождаются и умирают, им питаются гнев, чревоугодие, гордыня, алчность, любострастие, леность, человекоубийство и тысяча других.
— Как можешь ты утверждать это и доказать, если мы видим, что все они различны и друг с другом нимало не схожи?
— Меня не удивляет, что ты этого не знаешь, ибо известно это лишь немногим. Выслушай меня и с легкостью уразумеешь то, что кажется тебе столь противоречивым, между тем как объясняется все весьма просто. Все грехи представляют собой нечто дурное — это ты готов признать; ты также согласишься вместе с философами и богословами, что воля наша стремится ко злу под видом стремления к добру, а также что, для того чтобы согрешить, недостаточно представлять себе, что такое гнев, или понимать сущность блуда, необходимо еще участие нашей воли, причем для совершения греха достаточно помысла и нет необходимости в том, чтобы то или иное действие было совершено, — последнее является лишь отягчающим обстоятельством, хотя по этому последнему вопросу существует множество разноречивых мнений. Разобравшись в этом и согласившись с правильностью этих положений, мы сможем понять, что всякий раз, как совершается грех, это происходит с полного согласия нашей воли, однако по природе своей воля не может стремиться ко злу, если оно не предстает перед ней под личиной какого-то блага. Так вот, разве нет более ясного и очевидного лицемерия, как принимать обличье добра, дабы с тем большим успехом обманным образом убивать? «Какая надежда лицемеру?» — говорит Иов. Никакой. Ибо он не принимает грех свой за то, чем он является, то есть за зло, ни за то, чем он кажется, ибо это лишь видимость, а не действительность. Все грешники менее дерзостны, нежели лицемеры, ибо грешат они против бога, а не с богом и не в боге, но лицемер тот грешит против бога, пользуясь именем божьим, ибо избирает его орудием своего греха. И посему Христос, зная о сущности лицемерия и ненавидя его прежде всех прочих грехов, после того как дал своим ученикам много положительных наставлений, сделал им одно предостережение, а именно: «Не возжелайте уподобиться печальным лицемерам», — сказал он (Матфей, VI). Во многих поучениях и притчах он показал им, какими они должны быть, уподобляя их то свету, то соли, то гостю, то человеку с талантами. А то, чем они не должны были быть, он свел к единственному наставлению, сказав: «Не возжелайте уподобиться печальным лицемерам», обратив их внимание на то, что, для того чтобы не быть лицемером, надлежит не быть грешным ни в чем, ибо лицемер грешит всячески.
Тут мы вышли на главную улицу. Я увидел всю ту толпу людей, которую обещал показать мне старик. Мы заняли подходящее место, дабы с удобством наблюдать за всем, что происходит. Первое, что мы увидели, были похороны. Шествие происходило следующим образом: спереди, облаченные в разноцветные короткие сутаны, шли несколько прохвостов, образуя некую мозаику причетников; стадо это прошло, размахивая колокольчиками наподобие кадильниц; за ними шли мальчишки, обучаемые катехизису, — пажи смерти и гробовые лакеи, дравшие глотку, распевая погребальные песнопенья, затем монахи, а за ними прочее духовенство, гнавшее напропалую ответы на возгласы священников, ибо платили за покойников поштучно и сокращать елико возможно службу было прибыльно, ибо таким образом в свечах сгорало меньше воску, да и оставалось время отправить в могилу еще другого. Далее шли с двенадцатью толстыми свечами двенадцать проходимцев, притворявшихся нищими, они окружали тело и прикрывали собою членов братства святого Иоанна, согбенные плечи которых красноречиво свидетельствовали о незаурядном весе покойницы.