Это кто такой? — спросил я в изумлении.
— Человек, одержимый злым духом, — ответил Калабрес, не отрывая глаз от своего «Flagellum demonium».[6]
В это самое мгновение бес, терзавший несчастного, подал голос:
— Какой же это человек? Это альгуасил! Надо знать, о чем толкуешь. Из вопроса одного и из ответа другого ясно, что в этих делах вы не больно-то разбираетесь. Прежде всего надо принять в соображение, что нас, бесов, в альгуасилов вселяют силой и никакой радости мы от этого не испытываем, и уж если вы хотите быть точными, зовите меня обальгуасилившимся бесом, только его не именуйте бесноватым альгуасилом. Людям куда легче уживаться с нами, чем с ними, потому что мы по крайней мере бежим от креста, а они пользуются им как орудием для того, чтобы творить зло. Кто отважится утверждать, что альгуасилы и мы не занимаемся одним и тем же делом? Правда, наша тюрьма хуже, и мы уже не отпускаем того, в кого мы вцепились, однако, если хорошо поразмыслить, и мы, и альгуасилы стараемся осудить человека; мы стремимся к тому, чтобы на земле было больше пороков и грехов, и альгуасилы стремятся к тому же и добиваются своего даже более настойчиво, чем мы, ибо чужие преступления — для них хлеб насущный, а нам грешники служат всего лишь забавой, и быть альгуасилом — занятие куда более предосудительное, чем быть бесом, ибо вред-то они приносят людям, иначе говоря — существам одной с ними породы, а мы — нет, ибо мы ангелы, хоть и лишенные благодати. А кроме того, демонами мы стали из желания сравняться с богом, а альгуасилы — альгуасилами из стремления стать хуже всех. И напрасно ты, падре, обкладываешь этого альгуасила мощами, ибо нет ничего святого, что бы, попав в его руки, не потеряло для него своей святости. Проникнись мыслью, что и мы, и альгуасилы одним миром мазаны, с тою разницей, что альгуасилы — черти обутые, а мы черти босоногие, самого что ни на есть строгого устава, и умерщвляем плоть свою в аду.
Все эти хитрословесия дьявола очень пришлись мне по вкусу, но изрядно рассердили Калабреса, который перепробовал все свои заклинания, пытаясь заткнуть ему глотку, но тщетно, пока не подкрепил их окроплением святой водой. Тут бесноватый сорвался с места, заголосил, и дьявол из его уст вымолвил:
— Слушай, поп, не думай, пожалуйста, что этого альгуасила так корежит из-за того, что вода твоя освященная, просто нет ничего на свете, что бы народ этот так ненавидел, как воду, и даже для того, чтобы в имени их не было корня «агуа» — вода, они вставили посредине «ль» и из агуасилов превратились в альгуасилов. В моей свите нет ни фискалов, ни стукачей, ни писца. Отбросьте от меня тару, как делают, когда взвешивают уголь, и посмотрите, что из нас больше потянет, я или этот коршун. И дабы вы окончательно уразумели, что это за люди и как мало в них христианского, знайте, что наименование их — одно из немногих, сохранившихся в Испании со времен мавров, ибо раньше их звали мерино. И очень хорошо, что их зовут по-собачьи альгуасилами, ибо такое имя под стать их жизни, а жизнь под стать их делам.
— Ну и наглость, — воскликнул взбешенный лисенсиат, — уши вянут его слушать. Только дай волю этому искусителю, он еще не такого тебе напоет про правосудие. А почему? А потому, что рачительством своим и карами оно наставляет людей на путь истинный и вырывает из когтей сатаны души, которые он уже приторговал.
— И вовсе не потому я так говорю, — обиделся бес, — а просто тот тебе враг, с кем приходится прибытками делиться. Сжалься надо мной, выпростай меня из тела этого альгуасила, ибо я не какой-нибудь захудалый бесишка и в аду еще доброе имя могу потерять за то, что здесь с такими водился.
— Сегодня же тебя изгоню, — ответил Калабрес, — жаль мне этого человека, которого ты то и дело избиваешь и над которым всячески издеваешься, а тебя что жалеть? Да и ты так упрям, что других жалеть не способен.
— Изгонишь меня сегодня, — ответил бес, — магарыч тебе будет. А что до того, что я ему тумаки даю и палкой дубашу, так это потому, что мы с его душой на кулаках спор ведем, кому на том свете слаще будет, и никак договориться не можем, кто из нас нечисть почище.
Речь свою бес заключил громким хохотом; разъярился мой славный заклинатель и решил ему кляпом рот заткнуть.
Я, который меж тем вошел во вкус хитроумных речей дьявола, попросил лисенсиата — поскольку никто нас не слышит и каждый из нас знает все тайны другого, он как мой исповедник, а я как его друг, — дать ему вволю наболтаться, обязав его только не обижать альгуасила. Условия были приняты, и бес промолвил:
— Всякий стихотворец для нас все равно что родственничек при дворе протекция. Впрочем, все вы нам обязаны за то, что мы вас в аду терпим, ибо вы нашли столь легкий способ обрекать себя на осуждение, что весь ад кишмя кишит стихоплетами. Мы даже околоток ваш там расширили, и столько вас там развелось, что ваша партия на выборах еще с писцами поспорит. Нет ничего забавнее, как первый год послушничества осужденного стихотворца, ибо надают ему здесь, на земле, рекомендательных писем ко всяким важным лицам, и думает себе такой пиит, что сможет у Радаманта аудиенцию получить. Вот он и спрашивает, где Цербера и Ахеронта увидеть сможет, и никак не хочет поверить, что их от него не прячут.
— А какие наказания положены поэтам? — спросил я.
— Самые разнообразные, — ответил бес, — и особливо для них рассчитанные. Казнь одних заключается в том, что в их присутствии хвалят творения их соперников, но большинству положено в наказание их исправлять. Есть у нас тут один стихотворец, срок он имеет тысячу лет, так он до сих пор еще не кончил читать какое-то стихотвореньице жалобного свойства, посвященное ревности. Иные лупят друг друга головешками, ибо не могут договориться, какое слово лучше употреблять в поэзии — щеки или ланиты. Кое-кто в поисках рифмы исшарил все круги ада, грызя себе ногти. Но кому всех хуже живется в аду из-за бесчисленных интриг, сплетенных ими, так это сочинителям комедий. Держат их в самом черном теле из-за немалого числа королев, коих они заставили осквернить супружеское ложе, бретонских принцесс, которых они обесчестили, неравных браков, в кои они заставили вступить героев в развязках своих пиес, и ударов палками, которыми они наградили почтенных людей в заключении своих интермедий.
Впрочем, замечу, что комические поэты с другими поэтами не содержатся, ибо, поскольку ремесло их — строить козни и плести интриги, место им отведено среди прокуроров и ходатаев, народа, в подобных делах особо наторевшего. И порядок такой у нас в аду повсюду принят. Явился к нам намедни пушкарь и требовал, чтобы его к военным поместили, а его к следователям трибунала сунули, поскольку они больно охочи арестанта на пушку брать. Портного определили к доносчикам, ибо последние хоть и ограничиваются поклепами, но зато уж больно горазды их строчить да подметывать и честным людям дела шить. Слепого, который захотел было сунуться к поэтам, препроводили к одержимым разнообразными страстями, поскольку эти последние все до единого ничего не видят. Человека, уверявшего, что он могильщик и покойников хоронил, сунули к пирожникам. Тех же, кто рекомендуется безумцами, мы отправляем к астрологам, а лжецами — к алхимикам. Некто угодил к нам за убийства, и определено ему было квартировать с врачами. Купцы, осужденные за то, что бесчестно торговали, попадают к Иуде. Судьи-мздоимцы, за то что людей грабили, — в компанию к дурному разбойнику, а дураки — к палачам, ибо людей терзают. Водонос, который, по его словам, холодную воду продавал, был отведен к трактирщикам, а пожаловавший к нам третьего дня мошенник, что, по пословице, кота за зайца выдавал, — к корчмарям. В общем, как видите, у нас в аду ничего без смысла не делается.
— Ты вот давеча об одержимых всякими страстями упоминал, и потому, что это дело кровно меня касается, я хотел бы узнать, много ли их у вас.
— С влюбленными, — ответил бес, — обстоит особенно плохо, потому что любовь всего человека захватывает, но перво-наперво скажу тебе, что все поголовно без ума от самих себя, а другие — те уж больно деньгу любят; третьи себя слушают — не наслушаются; четвертые дела свои боготворят, а иные ради женщин на все пойти готовы. Этих последних не так уж много, ибо женщины — это такой народ, что всякими подлостями, дурным обхождением и неверностью своей ежедневно дают мужчинам повод раскаяться. Как я уже сказал, порода влюбленных попадается сравнительно редко — впрочем, люди эти неплохие и забавные, беда только, что ад не для забавы рассчитан. Иные из них, сгорая от ревности, исполненные надежд, увитые саваном желаний, на почтовых прямым трактом поспешают в ад, а потом сами никак не могут взять в толк, как, когда и каким образом это с ними случилось. Есть у нас исхолопившиеся влюбленные, все увешанные лентами от своих дам, эти вот на вздохи изошли; другие косматые, как кометы, — таскают на себе локоны своих любезных; третьи поддерживают в себе пламя любовными записками, которые они получают, и таким образом какие-нибудь двадцать лет экономят в хозяйстве на дровах. Стоит полюбоваться на вздыхателей по монахиням — у этих всегда рот разинут и руки вперед протянуты, осуждены они только за покушение с негодными средствами; люди эти — посмешище для всех прочих, пальцы они то просовывают в оконные решетки, то судорожно отдергивают, для них все время вот-вот должен наступить миг блаженства, но миг этот так никогда и не наступает, только за ними и остается славы — что они были претендентами на роль Антихриста. Одного с ними поля ягода те, кто имел влечение к невинным юницам и осужден был, как Иуда, за поцелуй. Эти всю жизнь прицеливаются, но раскрыть свои желания их страх берет. За ними в подземной тюрьме содержатся прелюбодеи; последним на земле жилось куда веселее, чем тут; ибо там не они содержали кобылу, на которой ездили.