— Но какое отношение к судилищу смерти имеют портные и сваты? удивился я.
— Прах побери! — сказал мертвец, который явно был нрава нетерпеливого. — Да вы недоумок, что ли? Ведь не будь сватов, разве не было бы вдвое меньше умерших и отчаявшихся? И это вы говорите мне, мужу пятому и распятому, а моя женушка осталась там наверху и собирается отправить мне вслед еще десяток! Что до портных, то кого не вгонят в гроб их отсрочки, и лживые отговорки, и воровство! И словечки, что у них в ходу, „раскроить“ да „пришить“, тоже смертью припахивают: раскроить-то можно не только сукно, но и голову, и пришить не только пуговицу, но и человека. Самые верные они прислужники Смерти, каковую видите вы в этом судилище. Я поднял голову и увидел главную Смерть, восседающую на престоле, а вокруг множество других Смертей. Была здесь Смерть от любви, Смерть от холода, Смерть от голода, Смерть от страха и Смерть от смеха, и все со своими знаками различия. У Смерти от любви было очень шало мозга. Были при ней Пирам и Фисба, набальзамироранные, чтобы не протухли от древности, и Геро и Леандр, еще Масиас — эти в копченом виде, и несколько втюрившихся португальцев — те в виде тюри. Я видел множество людей, которые готовы были испустить дух у нее под косой, но чудом воскресали от запаха корысти.
Средь жертв смерти от холода узрел я всех епископов, и прелатов, и прочих духовных особ: нет у них ни жен, ни детей, ни племянников, которые бы их любили, а не только их богатства; и потому, заболев, они лишь о богатствах своих пекутся и умирают от холода. Средь жертв смерти от голода узрел я всех богатых, ибо поскольку живут они в изобилии, то когда заболевают, одна у них забота — диета и режим, из боязни неудобоваримой пищи; так что умирают они от голода; бедняки же, в свой черед, умирают объевшись, ибо говорится: „Все хвори от слабости“; и кто ни навестит больного, что-нибудь ему принесет; и едят они, покуда не лопнут.
Смерть от страха была разряжена богаче и пышнее всех, и у нее была самая великолепная свита, ибо вокруг нее толпилось великое множество тиранов и сильных мира сего, о коих говорится в притчах Соломоновых: „Fugit impius, nemine persequente“.[18] Эти умирают от своих же рук, и казнит их собственная совесть, и сами себе они палачи, и лишь одно доброе дело зачтется им в мире сем, а именно: что, убивая себя страхом, недоверием и подозрительностью, они мстят за невинных себе самим. Тут же были скупцы, что держат на запоре сундуки свои, и лари, и окна, замазывают щели между дверью и косяком, превратившись в склепы для своих кошелей. Они прислушиваются к каждому шороху, глаза их изголодались по сну, уста на руки жалуются, что те их не кормят, а душу они разменяли на серебро и золото.
Смерть от смеха была последней, и при ней увидел я многое множество тех, кто был при жизни слишком самоуверен и поздно раскаялся. Это — люди, живущие так, словно не существует справедливости, и умирающие так, словно не существует милосердия. Они из тех, кто в ответ на слова „Верните неправо приобретенное“ — говорят: „Смешно слушать“. Или скажете вы такому: „Поглядите, вы состарились, грех иссосал вам все кости; оставьте бабенку, которую вы зря мучите, хворью своей умаяли; поглядите, сам дьявол уже презирает вас, словно рухлядь ненужную, самой вине вы противны“. Он же в ответ: „Смешно слушать“ — мол, никогда не чувствовал себя так хорошо. Есть среди них и такие, которые, когда случится им заболеть и советуют им составить завещание и исповедаться, отвечают, что они здоровехоньки, а такое с ними уже было тысячу раз. Подобные люди и на тот свет попадут, а все никак не поверят, что уже покойники.
Поразило меня это видение, и, мучимый скорбью и болью познания, сказал я: — Бог даровал нам одну-единственную жизнь и столько смертей! Один лишь способ есть родиться, и такое множество — умереть! Если вернусь я в мир, постараюсь начать жить заново.
Тут послышался голос, провещавший троекратно:
— Мертвецы, мертвецы, мертвецы.
При этих словах заклубилась земля, заклубились стены и полезли отовсюду головы, и руки, и причудливые фигуры. Безмолвно выстроились они в ряд.
— Пусть говорят по очереди, — распорядилась Смерть.
Тут выскочил из ряда один мертвец, весьма поспешно и в немалом гневе, и двинулся ко мне — я уж подумал, он побить меня хочет, — и сказал:
— Вы, живые, отродья Сатаны, что вам от меня надо, почему не оставите меня в покое, мертвого и истлевшего? Что я вам сделал, если вы меня, ни в чем не повинного, во всем порочите и приписываете мне то, о чем я ведать не ведаю?
— Кто ты таков? — спросил я с боязливой учтивостью. — Мне твоя речь непонятна.
— Я злополучный Хуан де ла Энсина, — ответствовал он, — и хоть пребываю я здесь уже много лет, но стоит вам, живым, содеять либо молвить глупость, вы тотчас говорите: „До такой глупости и сам Хуан де ла Энсина не додумался бы“, „Хуан де ла Энсина на глупости горазд“. Знайте же, что все вы, люди, горазды творить и говорить глупости и в этом смысле все вы Хуаны де ла Энсина, и, хоть означает моя фамилия „дуб“, не такой уж я дуб и, во всяком случае, не единственный. И спрашиваю я: разве я автор завещаний, в которых вы перелагаете на других обязанность ради спасения души вашей сделать то, что сами вы сделать не захотели? Разве вступал я в споры с сильными мира сего? Красил бороду и, чтобы скрыть старость, выставлял напоказ и старость свою, и мерзость, и лживость? Разве влюблялся в ущерб своей казне? Считал милостью, когда у меня просили то, чем я владел, и отнимали то, чем я не владел? Полагал, что со мной хорошо обойдется тот, кто подло поступил с Моим другом, за которого я замолвил ему слово и который ему доверился? Разве потратил я жизнь на то, чтобы добыть средства к жизни, а когда добыл эти самые средства, оказалось, что жизнь-то уже прожита? Разве верил я знакам смирения со стороны того, кому была до меня надобность? Разве женился, чтобы досадить любовнице? Разве был столь жалок, что тратил сеговийский реал в смутной надежде добыть медный грош? Разве терзался оттого, что кто-то разбогател или возвысился? Разве верил в наружный блеск фортуны? Разве почитал счастливыми тех, кто состоит при властителях и отдает всю жизнь ради единого часа? Разве бахвалился, что я, мол, и еретик, и распутник, и ничем-то меня не ублажишь, чтобы сойти за человека искушенного? Бесстыдничал, чтобы прослыть храбрецом? Но коль скоро Хуан де ла Энсина ничего такого не содеял, какие глупости содеял он, бедняга? А что касается до глупостей изреченных, выколите мне глаз, коли сказал я хоть одну. Негодяи, что я изрек, то глупости, а что вы — то умности! Спрашиваю я вас: разве Хуан де ла Энсина сказал: „Благотвори, а кому — не смотри“? Ведь это идет вразрез со словами святого духа, гласящими: „Si benefeceris scito cui feceris, et erit gratia in bonis tuis multa“[19] (Книга Иисуса, сына Сирахова, глава XII, стих I), то есть: „Благотвори, да кому — смотри“. Разве Хуан де ла Энсина, чтобы сказать о ком-то, что человек этот дурной, пустил такое речение: „Нет на него ни страха, ни долга“, когда надо бы говорить:! „Нет на него страха, а от него — платы“? Ведь известно, что лучший признак человека хорошего — то, что он не знает страха и никому не должен, а явный признак дурного — то, что на него управы нет и никому он не платит. Разве Хуан де ла Энсина сказал: „Из рыбного — что посвежее; из мясного — что пожирнее; из дичи — что духовитее; из дам — что именитее“? Он такого не говорил, потому что уж он-то сказал бы: „Из мясного — женщину; из рыбного что пожирнее; из дичи — ту, что я сам несу; из дам — что подешевле“. Взгляните, чем вам плох Хуан де ла Энсина: одалживал он только минутку внимания, дарил одни лишь огорчения; не знался он ни с мужчинами, что денег просят, ни с женщинами, что просят мужа. Каких глупостей мог наделать Хуан де ла Энсина, коли ходил он нагишом, чтобы не водиться с портными, позволил отнять у себя имение, чтобы не якшаться с законниками, и умер от болезни, а не от лечения, чтобы не даться в лапы лекарям? Лишь одну глупость он содеял, а именно: будучи плешив, не снимал бы уж ни перед кем шляпы, ибо лучше быть неучтивым, чем плешивым, и лучше помереть от палочных ударов за то, что ни перед кем не снимаешь шляпы, чем от кличек да прозваний, ибо бедняге ими всю плешь проели. И одну лишь глупость я сказал, и было то слово „да“, когда я брал в жены смуглянку, да еще курносую и голубоглазую. И вот лишь потому, что одну глупость Хуан де ла Энсина, сиречь Хуан Дуб, изрек, а другую содеял, ему приписывают всякий вздор; тогда уж пусть честят дубовыми все эти амвоны, кафедры, да монастыри, да правительства, да всяческие ведомства! Будь они все неладны! Весь мир — сплошной дубняк, и все люди — дубы!