— Господи, — возопил он. — Иуда — это я, и никто другой! Вы отлично знаете, что я куда лучше их, ибо, если я вас и продал, то этим я спас мир, а эти люди не только продались и вас продали, но и мир привели к погибели.
Всех троих приказано было пока удалить, и тут ангел, перелистывавший списки, обнаружил, что от суда до сих пор уклоняются альгуасилы и фискалы. Вызвали их, и они, понуря голову, произнесли:
— Что тут говорить, наше дело ясное.
Не успели они это выговорить, как на суд, изнемогая под тяжестью астролябий и глобусов, вбежал астролог, крича, что произошла ошибка и время Страшного суда еще не наступило, поскольку Сатурн не завершил своих движений, равно как не завершила их твердь. Увидя его нагруженным таким количеством бумаги и дерева, к нему обратился черт:
— Вот вы и дровец себе припасли, словно предчувствовали, что сколько бы вы о небесах ни толковали, а на небо вам не попасть и после смерти придется вам в пекло отправиться.
— А я не пойду.
— Ну так отведут.
Так и сделали.
На этом и закончилось судилище.
Тени устремились каждая в свою сторону, новой свежестью задышал воздух, земля покрылась цветами, отверзлось небо, и на него вознес Христос всех блаженных, спасенных его страстями, дабы они успокоились на лоне его, а я остался в долине и, проходя по ней услышал превеликий шум и стоны, исходившие из земли.
Я полюбопытствовал узнать, в чем дело, и в глубокой пещере, уходившей в Аверн, увидел множество осужденных, и в их числе ученого адвоката, копавшегося более в кляузах, нежели в казусах, а также писца-буквоеда, питавшегося теми бумагами, кои в этой жизни он не пожелал прочесть. Вся адская утварь, все платье и прически грешников держались не на гвоздях, булавках или шпильках, а на альгуасилах (нет никого, кто умел бы так держать и не пущать!). Скупец так же пересчитывал тут свои муки, как считал когда-то деньги, лекарь тужился над урыльником, а аптекарь терзался, ставя себе клизму.
Все это так меня рассмешило, что я проснулся от собственного хохота, весьма довольный, что мне пришлось очнуться от столь тягостного сна скорее развеселенным, нежели напуганным.
Сны эти таковы, ваша милость, что, доведись вам уснуть за их чтением, вы убедитесь, что увидеть вещи такими, как я их вижу, можно лишь страшась их так, как я поучаю их страшиться.
БЕСНОВАТЫЙ АЛЬГУАСИЛ
Перевод И. Лихачева
Мне хорошо известно, что в глазах вашей светлости бесноват не столько персонаж, сколько сочинитель; коль скоро то же самое можно будет сказать и о сочинении, стало быть, я выполнил все, чего можно было ожидать от скудной моей учености, каковая под защитой вашей светлости и ее величия презрит все страхи. Подношу вам это рассуждение про «Бесноватого Альгуасила» — хотя уместнее и предпочтительнее было поднестъ его самим дьяволам; да примет его ваша светлость с человечностью, каковой по своей милости меня удостаивает, и да увижу я в доме у вас потомство, коего требуют столь благородная кровь и столь высокие заслуги.
Да узнает ваша светлость, что шесть разрядов бесов, насчитываемых суеверами и ведунами (на такие разряды подразделяет их Пселл в главе одиннадцатой своей книги о бесах), суть те же самые, по каковым подразделяются дурные альгвасилы: первые — лелиурии, слово греческое, означающее «огненные»; вторые — ветродуи; третьи — землетрясы; четвертые влаголюбы; пятые — подспудники; шестые — страждущие светобоязнью, эти света страшатся. Огненные — лиходеи, преследующие людей огнем и мечом; ветродуи наушники, на ветер облыжные слова бросающие; влаголюбы — городские стражи, хватающие людей за то, что те нечистоты выльют без предупреждения и в неурочный час, и влаголюбы они потому, что все почти выпивохи и бражники; замлетрясы те, что из сыска, ибо от суда и расправ, что чинят они, земля трясется; страждущие светобоязнью — приставы из ночного обхода, они бегут света, хоть более пристало, чтобы свет их бежал; подспудники — те, что под землей обретаются, суют свой нос в чужую жизнь, фискалят в ущерб чужой чести и дают ложные показания; они наветы из-под земли выроют, мертвых из могилы вытащат, а живых в могилу загонят.
А если ты не благочестив, но жестокосерд, — прости, ибо эпитет этот, на языке нашем обозначаемый тем же словом, коим кличут цыплят, унаследовал ты от Энея; и в благодарность за то, что я обхожусь с тобою учтиво и не величаю тебя благосклонным читателем, знай, что в мире есть три разряда людей: те, что по невежеству своему сочинительством не занимаются и достойны прощения за то, что молчат, и хвалы за то, что познали себя; те, что держат свои знания при себе, — такие достойны жалости за свою долю и зависти за свой ум, и надо молить бога, чтобы простил он им их прошлое и наставил в будущем; и последние, те, что не занимаются сочинительством из боязни злых языков и достойны порицания: ведь если творение их попадет в руки людей мудрых — те ни о ком дурного слова не скажут, а если в руки невежд — как им злословить, коль скоро знают они, что если злословят о дурном, стало быть, злословят о самих себе, а если о хорошем, это не имеет значения, ибо всем известно, что тут они ничего не смыслят? Эта причина побудила меня написать «Сон о Страшном суде» и дала смелость напечатать это рассуждение. Коли хочешь прочесть его — читай, а не хочешь — не надо, ибо тому, кто его не прочтет, наказания не будет. Коли начнешь его читать и оно тебя раздосадует, в твоей власти прервать чтение в том месте, которое вызовет твою досаду. Я же только хотел уведомить тебя с самого начала, что писание мое порицает одних лишь худых слуг правосудия и не посягает на почтение, которое по праву причитается многочисленным, что достойны хвалы за добродетель и благородный нрав; и все, что здесь сказано, представлено на суд римской церкви и добродетельных слуг и ее, и юстиции.
Как-то зашел я в церковь святого Петра к тамошнему священнику лисенсиату Калабресу. Опишу его: шапка что твой трехэтажный дом, смахивающая на мерку в пол-селемина; препоясан — не слишком туго — кромкой какой-то материи; глаза живые, рыскающие, словно блох высматривают; кулачищи — бронза коринфская; вместо воротника из-под сутаны ворот рубахи торчит; в руке четки, за поясом — плеть; башмаки огромные, грубые; туг на ухо; рукава словно после драки, все продраны и в лохмотьях; руки — фертом; пальцы граблями; по жалостному голосу судя, не то кается, не то плоть умерщвляет; голову набок склонил, словно добрый стрелок, что в сердце мишени, в самое белое целится (особливо если это белое сеговийского или мексиканского происхождения). Взгляд вперен в землю, как у скупца, что чает там затерявшийся грошик найти; мысли устремлены горе; лицо в морщинах и бледное; к мессам склонности не питает, но зато к мясу — превеликую; прославленный заклинатель бесов, чуть ли не одними духами свое бренное тело и поддерживающий; знает толк в заговорах и, осеняя кого-нибудь крестным знамением, кладет кресты побольше тех, что несут на своем горбу несчастливые в браке; на плаще заплаты по здоровому сукну; неряшливость возводит в святость; рассказывает, какие ему были откровения, и если кто-нибудь по неосмотрительности ему поверит, начинает распространяться о том, какие он творит чудеса, так что тошно становится его слушать.