Она стояла у окна, которое выходило в глухой двор, и разглядывала листья липы. Они качались совсем близко от ее лица, и оконное стекло не мешало видеть на каждой зеленой ладони линии жизни и страсти. Настя очень любила эту породу деревьев, потому что она, почти единственная изо всех, удивляет мир пленительной и страшной чернотой, таящейся в дуплах. Каждый листок очертаниями был похож на сердце — как его упрощенно изображают художники. Когда-то во время экскурсии в анатомичку мединститута Настя видела человеческое сердце, но оно совсем не было похоже на зеленый листок.
Ленка вошла, отрешенная от мира и скорее затемненная, чем просветленная.
— Рада тебя видеть, — безучастно произнесла она. Но иначе, наверное, и нельзя было после этой групповой медитации.
Человек лет тридцати в длинном зеленом балахоне взирал на Настю, стремясь увидеть нечто.
— Познакомься, это Учитель, — представила Ленка. — А это поэтесса Анастасия Кондратенко.
— Здравствуйте.
Учитель чуть заметно кивнул головой, непрерывно перебирая деревянные четки.
— Сколько ему лет? — поинтересовалась Анастасия.
— В этой жизни — около пятидесяти.
— Как?!
— Он умеет омолаживаться, плюс правильное питание.
— Кстати, зачем ты меня звала сюда?
— Я хотела, чтобы ты сторонним взглядом просмотрела несколько наших текстов. С точки зрения стилистики. Мы готовим теоретическую базу для нашего ордена.
— И какова же концепция?
Ленка сделала вид, что не замечает иронии.
— Обретение общего сознания. Регенерация принципа племени, в котором каждый человек занят своим делом, для коего и пришел в этот мир. Кому дано быть мыслителем — мыслит, а кому дано шить обувь — шьет обувь.
— Что-то вроде улья с трутнями, работницами-пчелами и маткой?
— Не упрощай. Мы стремимся к обретению общей ауры.
— Позволь поинтересоваться, — ухмыльнулась Настя, — как вы тут существуете? В двухкомнатной-то квартирке?
— Ты о чем?
— Ваш орден — монашеский? Вы что же, приняли обет целомудрия и спите, как в пионерском лагере: мальчики — в левой комнате, а девочки — в правой?
— Мы решили эту проблему иначе. Поскольку у нас общее сознание, то все мы как бы единое целое.
— Это в каком смысле?
— У каждого из нас есть тело, но всеми телами управляет одно общее сознание. А значит, телесно мы принадлежим друг другу.
— Групповуха, значит. Не слабо.
— Называй, как хочешь… Ты прочтешь тексты?
— Да, конечно.
— Пока.
Настя шла на шумное Садовое кольцо, но ей долго еще казалось, что прохожие ощущают тонкие запахи благовоний, исходящие от ее одежды. И мужчины, похоже, готовы были устремиться за этими манящими запахами просветления.
В троллейбусе к ней подсел кто-то немытый, разящий прокисшим вином и столетней плесенью. Настя подняла глаза от трактата „зеленых“ братьев, так и не успев уразуметь, почему всем ныне живущим посчастливилось родиться не в одном из адских миров, и узнала знакомые черты.
Ей нежно улыбался Авдей Петропавлов, демонстрируя отсутствие нескольких передних зубов. Возможно, эта деталь призвана была подчеркнуть его нехищный характер.
— Настюха, привет!
— Привет, Авдей!
— Что читаешь? — Он старался приглядеться к тексту, и это ему удалось. — Тьфу! Гадость какая.
— Ты это о чем?
— Да о твоем чтиве. Сознание, реинкарнация, аура? Про Христа забыли, про пост и молитву, про Святую Русь!
— Тише, Авдей, на тебя оборачиваются.
— Ну и пусть! Я всему миру готов рассказать, как изгнал бесов.
— Каких бесов?
— Самых настоящих. Представляешь, они в книгах были. Вселились. Пришлось греховные сочинения сжечь.
— Какие же?
Авдей перешел на шепот:
— Коран и двухтомник Ницше. Я их порвал по листику, сложил в тазик и поджег на балконе. Соседи думали, что пожар. Хотели пожарных вызывать.
Настя едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться.
— Ну и как, изгнал?
— Сразу легче стало. Черные силы, они огнем разрушаются. А потом сходил к исповеди и ощутил себя новым человеком. И такие стихи записались — чистые, звонкие!
Он все же заметил ее спрятанную улыбку.
— Ты чего ж смеешься? Не богохульствуй. Сама, небось, тоже к исповеди ходишь.
— Не хожу, я святая.
— Какая ж ты святая?! Ты же в Литинституте учишься!
Этот аргумент сорвал все запоры со шлюзов ее смеха, и она залилась, как колокольчик.
— Бабы — дуры. Но ты красивая. А знаешь, давай я тебе за это свою книжку подарю. Авось просветлеешь душой.
Авдей сунул ей в руки образчик нераспроданного товара, изданного „за счет автора“, и, спохватившись, устремился к двери.