При этом исполнительница умело жестикулировала, так что у публики не оставалось ни малейшего сомнения в том, где у нее еще болит, а где уже перестало.
Анастасия думала, что приблизительно такие тексты исполняли, вероятно, скоморохи, эти трубадуры русского возрождения.
Вечером намечалась встреча столичных поэтов с курсантами знаменитого воздушно-десантного училища, которое здесь, в Рязани, вот уже который год готовит защитников Кореи, Афганистана, Сербии и прочих разных народов, родственных чеченцам и абхазцам.
К защитникам отечеств был приглашен и Удальцов. Может быть, потому, что несколько лет назад он переводил стихи Зелимхана Яндербиева, тогда еще хорошего поэта, а ныне — вице-президента „кровожадного“ генерала Дудаева. И были в тех стихах такие пронзительные строки:
Предчувствуя веселый вечер, Настя одевалась в полном соответствии с требованиями военной науки. В данном случае — тактики. Поскольку принципы стратегии, следует признать, ей всегда были чужды. И снова на ней оказалась прелестная черная шифоновая блузка, конечно же, с неизменной жилеткой. Этот ансамбль был дополнен легкой юбкой с двумя высокими разрезами. Юбка была сшита по „бурдовской“ выкройке из цветного крепдешина с черно-красным абстрактным рисунком, вызывающим ассоциации о первом дне творения мира, когда Всевышний отделил свет от тьмы, и стал свет. Натягивая узорчатые колготки, Настя пожалела о том, что кончилось лето и нельзя продемонстрировать загорелые ножки „без обмундирования“. Ведь в нынешнем сезоне модна кожа — бархатная женская кожа, которая может выглядывать из узких амбразур между блузочкой и юбкой, а может и наносить прицельные удары из неожиданных укрытий вроде шлиц, разрезов, декольте и „слезок“.
Вполне довольная своим внешним видом, она выбежала в холл, где по плану группу должен был ждать представитель училищного начальства, и сразу заметила высокого майора с суровым, как у Сталлоне, лицом.
Радостной птичкой Настя подпорхнула к нему:
— Добрый вечер, наверное, меня ждете? — Она произнесла это почти как пароль.
Он придирчиво, слишком придирчиво, но, следует отдать должное, по-оперативному быстро оглядел ее с ног до головы. Очевидно, остался доволен, потому что сказал:
— Нет, я жду не вас, а писателей.
Настя счастливо заулыбалась:
— Так я и есть в некотором роде писатель.
Майор взглянул на нее уже чуть недоуменно.
— Вы из десантного училища? — Она постаралась вопросом прояснить обстановку.
— Да, — наконец-то понял он и позволил Насте подождать подхода „основных сил“ под своим надежным прикрытием. Оно было вполне к месту. Неизвестные лица кавказской национальности, избравшие местом дислокации пятачок у входа в ресторан, не сводили с нее прицельных взглядов.
Когда маленький „уазик“, по-новому называемый „джипом", прибыл в район училища, прилегающие к курсантскому клубу территории поразили Анастасию фантастической безлюдностью. Только два парня, очевидно, несущие дежурство, встретились на пути столичных писателей. Но когда писатели вошли в зал, зеленый, как плотная ряска на поверхности столетнего пруда, от оваций едва не обрушились медные люстры периода освоения классического наследия. Курсанты приветствовали их стоя, кричали „ура!“. И в этой громогласной реакции явственно различались нотки долго подавляемой самовлюбленности, которую только так и можно было выразить: чуть-чуть преступив дозволенную норму восторга.
Настя внезапно ощутила, что все эти аплодисменты и возгласы адресованы ей, только ей одной — единственной представительнице прекрасного пола в делегации и, наверное, на это мгновение — на всей территории училища, этакого монашеского ордена „Святого парашютиста“. Рукоплескания затихли лишь после того, как гости поднялись на сцену. Настасья красиво села на стул, элегантно продемонстрировав публике разрез на юбке и узоры на колготках. Сдавленный вздох растворился в подпотолочном пространстве.
Первым выступал какой-то владимирский поэт-песенник, естественно, ветеран, что в данном случае было уместно. Курсанты устало прослушали рассказ о фронтовых подвигах и отпустили оратора с миром. Потом вышел Удальцов. И Настя в который раз убедилась, что он абсолютно не умеет проявлять себя на большой аудитории. Давно, еще в раннешкольные годы, она смотрела по телевизору трансляцию с какого-то эстрадно-поэтического шоу. Там были все известные шестидесятники. И Удальцов тоже. Но если Евтушенко и Вознесенский „павлинились“ на полную катушку и, производя впечатление, читали весьма средние стихи, то Удальцов прочел хорошие стихи, но не произвел никакого впечатления. И теперь эта показная неприступность поэта, это публичное косноязычие вызывали в ней дрожь какого-то нежного, трогательного чувства. Гурий Михайлович казался незащищенным, беспомощным перед жестким шантажом языковых определенностей… И это бессознательное лукавство было очень пронзительным: ведь ему, маститому мастеру, самые сокровенные тайны языка были известны лучше, чем кому-либо…