— Не было счастья, да несчастье помогло, — говорила она, боясь впасть в кощунство.
— Это Бог привел тебя ко мне, — вторил он.
Несколько раз в дверь стучали, что ровным счетом ничего не значило. Но Ростислав все же взял лист бумаги и вывел четким почерком: „Не беспокоить“. Плакат, похожий на белый стяг, сделал мрачный коридор чуть светлее.
А снег все падал, падал… И Ростислав зажег свечу, чтобы было совсем как у Пастернака:
Его золотой нательный крестик, управляемый золотой цепочкой, словно марионетка исполнял странный танец на ее груди. И ей больше не хотелось быть ведьмой. Она жаждала вечно пылать на этом костре.
Белые хлопья за окнами вдруг, на пороге забытья, показались черными, как чешуйки пепла сгоревших рукописей.
А потом Насте приснился сон, один из многих, из целой рати снов, которых она пугалась.
На огромной рыночной площади не было ни зеленщиц, ни корзин с фруктами, ни ремесленников с их нехитрыми товарами.
Площадь казалась пустой, как еще не накрытый поминальный стол.
Но вот появились вооруженные всадники. Они вели группу закованных в кандалы людей, измученных и избитых. Их оставили на площади под охраной нескольких конвоиров. Остальные стражники снова куда-то умчались.
Настя смотрела на площадь с высоты Брейгелевской перспективы — с птичьего полета, но точка ее обзора неожиданно опустилась ниже, и она различила, что люди, закованные в кандалы, — женщины. В грубых рубищах, с короткими, очевидно опаленными огнем волосами, они стояли и ждали.
Чего?
Своей участи?
Стражники возвращались, и за конным патрулем двигалось несколько тяжело груженных подвод. Их тащили волы, а волами управляли тоже женщины в кандалах.
Настя не слышала голосов, но понимала, что на площади будет возводиться какое-то сооружение: подводы были нагружены досками и хворостом.
Закованные женщины медленно, словно в полусне, принялись за работу. Они раскладывали доски, доставали гвозди, брали в руки молотки.
И все — в мертвящей тишине. Не слышно было даже ударов. Гвозди бесшумно и словно без усилий входили в дерево, чужеродно поблескивая на желтой смолистой поверхности, оставляющей занозы на нежных, закованных в железо руках. Женщины строили.
Настя с ужасом понимала, что они возводят плаху. На базарной площади в безлюдном городе будут кого-то казнить.
Желтые Готические соборы приятно сочетались по цвету со свежими досками. А черепичные крыши предвещали кому-то восшествие на престол пламени.
Посреди плахи, к подножию черного как уголь столба, легла вязанка хвороста.
Здесь будет казнь… Женщины заканчивают работу, безропотные, плененные за неведомые преступления. Может быть, все они ведьмы, эти бесшумно стучавшие тяжелыми молотами великомученицы?
На вороном коне появился черный всадник. Он черен весь — даже лицо его было закрыто непроницаемой маской с узкими прорезями для глаз.
Медленно развевался на несуществующем ветру иссиня-черный плащ. Блестели, отражая небо, высокие ботфорты.
Он спешился и поднялся на помост.
И Настя поняла: это палач.
Черный человек выбрал одну из закованных женщин. Его выбор казался совсем случайным. Обреченно одна из несчастных поднялась на эшафот.
Палач снял оковы сначала с ее ног, а потом — и с рук. Привязал жертву к столбу, отступил на несколько шагов, словно хотел полюбоваться на свою работу.
Наверное, композиция показалась ему незавершенной. Он возвратился, чтобы разорвать на несчастной платье. Один взмах огромной руки в кожаной перчатке, и дряхлые нитки рубища расступились, обнажая божественное тело.
Та сущность, которой Настя была во сне, стремилась подлететь поближе. Какая-то сила неодолимо влекла ее — нет, не к этой женщине, но к тому, что должно с ней произойти.
Она приближалась. Она подняла голову, и Настя узнала ее: она — это сама Настя: ее каштановые вьющиеся волосы, ее серые глаза с нетающими льдинками на дне, ее чуть удлиненные мочки ушей. Настя узнала собственное тело, каждый изгиб, каждую родинку.
И вдруг родинка на левой груди стала крошечной бабочкой, расправила крылья и улетела. За нею летели еще несколько маленьких черных бабочек с бархатными на вид крылышками.
Но палач не замечал этого полета. Он произнес:
— Ты познала таинство любви, а теперь познай же таинство смерти!