— Ее любимое блюдо?
— Макароны. — Настя вспомнила, что почти ежедневно Марина варит макароны. — И большой кусок мяса.
— Что ей нравится из напитков?
— Чифир, вернее, почти чифир, когда она работает.
— Какие цветы предпочитает?
— Кактусы. Когда у нее в комнате расцвел кактус, она бегала по общаге и всем показывала горшочек с зеленым „ежиком“, украшенным розоватой нежной шляпкой, исключительно нелепой в соседстве с грубыми колючками.
— Какой цвет любимый?
— Джинсовый индиго.
— Во сколько встает по утрам?
— Часто — после полудня. Сова, переходящая в сурка, который периодически впадает в спячку.
— Какие театры посещает?
— Все подряд. Но любит Ленком.
— Какие мужчины в ее вкусе?
— Шварценеггер, Сталлоне, Николсон… Чарли Чаплин…
Некоторые из своих ответов Настя записывала в блокнот, а некоторые из соображений гуманности оставляла при себе.
Уже почти десять, а Ростислава все не было. За окнами темно и морозно. И очень хочется спать. Наверное, недалекая Останкинская телебашня излучает какие-то снотворные флюиды.
Но еще больше, чем спать, Насте хотелось дождаться Ростислава. И она сосредоточилась над чистым, как простыня накануне первой брачной ночи, листом бумаги.
На часах было без четверти полночь. Устав ждать, Настя заснула. И последнее, что она видела, погружаясь в глубины сна, — это два зеленых огонька, глаза Геры, взгляд которых был устремлен в сторону луны. Они улетали на эту безжизненную планету вместе.
— Что за дурацкие письмена валяются на столе? — Нотки раздражения в голосе Ростислава подействовали на Настю примерно так же, как и комариный тембр электронного будильника.
— Ты пришел?
— Как видишь.
Она заметила у него под глазами темные круги — следы бессонной ночи. Но от Ростислава не пахло алкоголем. Он был трезвый, как часовое стеклышко.
— Слава Богу, что с тобой ничего не случилось.
— А что со мной могло случиться? — Его взгляд был обращен на „письмена“. — Что это ты тут писала? Кому это нравится чифир и джинсовое индиго?
— Слава, это одна женская игра, которая тебя не касается, — Настя пожалела, что непредусмотрительно оставила предметы своих вечерних трудов на столе.
— Однако же блокнотик исписан, кажется, мужским почерком. Что бы это значило?
— Ревнуешь? — не скрывая удивления, спросила она.
— Я?! Никогда! Но я боюсь всяких там СПИДов и прочего.
— Я тоже боюсь… Кстати, где ты был?
Он выдержал короткую паузу, больше похожую на минутное замешательство. Но потом сообразил, что лучший способ защиты — нападение.
— Где был — там уже нет! А какого черта ты спрашиваешь? Не припомню, чтобы мы давали друг другу какие-нибудь обязательства.
— Но мы ведь живем вместе. И стало быть…
— Нет! — оборвал он. — Не мы живем вместе, а ты живешь у меня. Ты! Потому что я тебя приютил.
И тут из глаз Настасьи Филипповны, маленькой железной леди, выкатились две слезы. Огромные, как растаявшие градины.
— Чего ты ревешь? — Ростислав смотрел на нее с выражением легкой брезгливости на лице. — Привыкла жить в своем выдуманном мире и не видишь реальности. Не хочешь видеть ничего, кроме того, что придумала.
В ответ раздались всхлипывания.
— Прекрати сейчас же, я не выношу бабских слез.
Она заплакала еще сильней.
— А что за дурацкие стишки ты пишешь? — Он пытался перевести „беседу“ в другое русло. — „Я рожу тебе смуглого сына…“ Ну чисто Габриэла Мистраль. Все вы привыкли спекулировать на святом чувстве материнства. Нет бы — выносить, родить, ночей не поспать. Так нет — они сначала трахаются, как кошки, потом убивают детей во чреве, а в конце концов пишут трогательные стишки про колыбельку.
— Я рожу, — сквозь всхлипы произнесла Настя.
— Что ты родишь?
— Не что, а кого. Ребенка.
— Ты?! Конечно, рожай! Но только не от меня. Выходи замуж за какого-нибудь тихого и покорного идиота без претензий и рожай. И он будет качать эту самую гипнотическую колыбель.
— Слава, а мы с тобой? — Она „нащупывала“ возможность сообщить ему свою важную новость.