Голоса, размножившись, засмеялись громче; торжество грохотало в их визгах, а глаза, выкатываясь из уродских каменных орбит, продолжали глядеть, глядеть, глядеть!
Зверь, потерянно обернувшись на бездыханного мальчика, с болью в груди проскрежетал зубами и, ненадолго смежив веки, одним резким рваным укусом перекусил соединяющую их нить…
После чего, безвозвратно поддавшись отравленному буйству, взвыл отстреленным бешеным псом и, по-животному перебирая всеми четырьмя конечностями, что уже обрастали шерстью, становясь черными когтистыми лапами, бросился под град спадающих с потолка камней.
========== Сон восемнадцатый. Пути судьбы ==========
Тончайшая паутинка света влекла Тая наружу, наверх, сквозь валы странствующих облаков и берега беззаботных забвений, мимо блаженно парящих душ и гнездовищ исполняющих чудеса белых голубей, кружащих у порога самого солнца. Дальше и дальше, не жалея светящихся юношеских сил, подстегивая в спину двенадцатью резвящимися ветрами.
Если вдруг паутинка совсем истончалась, теряя способность выдержать вес даже тополиной пушинки, белые крылья, сияющие за спиной Тая ликующим нимбом, раскрывались, делали могучий глубокий взмах, и воздух, пружиня, толкал юношу выше, открывая перед новорожденным добрым ангелом все тропки и замки́.
Слезы черной души, родной и милой сердцу черной души, звали его, тянули, просили о помощи, наполняли силой и искрящейся крепостью одно перо за другим — выносливее, светозарнее, выше…
И вскоре, развеиваясь в перепутьях пестроцветных миров, паутинка перестала надобиться Таю; свежие солнечные крылья, уверенно рассекая голубой небосвод, несли юношу навстречу избранной судьбе уже полностью сами.
Сердце, зашитое в освободившейся груди, вечно теплое и юное теперь сердце, зная обо всех случившихся и еще только собирающихся случиться невзгодах, трепетало в предвкушении долгожданной встречи незапятнанной радостью возвратившегося домой мартовского скворца.
🐾
Камни градом рушились на черного зверя, придавливая его к земле, переламывая тщетно пытающиеся срастись кости, потроша истязаемые болью крылья. Но тот, потеряв свой последний рассудок, лишь в приступе новой истерии продолжал бросаться на стены, пытаясь выцарапать чужие глаза и голоса, не прекращающие над ним потешаться: в искаженном видении зверя именно они, его чертовы уродливые обидчики, швырялись камнями, они ревели и меняли бусы нанизывающих проклятий, они крушили, топтали ногами, загоняли на взрытое погребальное дно.
Они, они, они!
Острогранная сколотая глыба, пронесшись мимо, задев, насквозь вспорола правое крыло; хрустнули поврежденные кости, ударила черной струей высвобожденная кровь. Зверь, истошно взревев, рухнул и, перекатившись, повалился на спину, принявшись молотить лапами-руками, стонать и стенать, пытаться дотянуться клыками до ускользающих всё время врагов.
Силы почти оставили его, душа, погружаемая в вечный сон неразумного бытия, меркла, тлела, истончалась.
Вторая глыба, проломив в полу разбежавшуюся трещинами глубокую дыру, унесла заодно и часть второго крыла, оголив усики взбеленившихся нервов и обглоданной по мясистые жилы плоти…
Раны, полученные черным зверем, более не торопились заживать.
Испуганный, одурманенный, он метался по своей клетке от стены к стене, не находя выхода, не в силах придумать, что делать теперь, как выбраться, как унять доводящую до тупой слепоты боль.
Третья глыба, сломав ему, захлебнувшемуся воем и плачем, позвоночник, проломила в полу еще одну яму.
Зверь, не способный более бежать, не способный даже подняться, в немой умирающей мольбе протянул в никуда окровавленную когтистую лапу, где-то внутри себя хорошо зная, что никто никогда не придет к нему на помощь…
Никто никогда не поможет, потому что, едва до этого «кого-то» добравшись, он снова сомкнет на его шее предательские клыки.
Или, быть может, потому, что никого более не осталось…
Когти еще по инерции цеплялись за пол, лапы дрожали, надрывались в сухожилиях, пытались протащить сдающегося зверя вперед; кости, хрустя, острыми иглами впивались в покрытую густым мехом шкуру, пробивались наружу, исторгали новые струи горячей покрасневшей воды…
В примитивном злобном безумии, заволоченный трусостью и яростью, он действительно, полностью потеряв прежнего себя, обернулся зверем, жалким безмозглым животным!..
Вовсе не таким благородным и разумным, умеющим подчинить человеческий язык и человеческие мысли, как рыжий пес Леко…
Леко…
Перед затуманенными серпами зрачков всплыл расплывчатый облик червонной борзой собаки, глядящей в ответ светом грустной-грустной красной луны. В проломленном очередным камнем черепе рассеянно просквозила мысль, что Леко этот, наверное, станет тосковать, когда узнает…
Хотя, возможно, он и так уже знал. И так уже…
Еще же…
Еще перед слишком быстро угасающим взором вспорхнул, ударив крыльями и снова растворившись в краю залитых закатом пшеничных полей, дивный певчий соловей. Такой знакомый хрупкий соловей…
Как его звали, кем, когда и почему был он…?
Отчего в груди поднималась такая вьюга, едва стоило золоченому облику коснуться издыхающего злачного сознания…?
Но соловья…
Соловья, кажется, звали…
Тай.
И он…
Он любил…
Его…
Он его когда-то…
Он его и сейчас…
До безумного беспамятства…
Лю…
…бил.
Зверь, обессилено заскулив прощальным умирающим плачем, прижал к затылку изодранные черные уши…
Глаза его, вернувшие истинный синий-синий цвет, закрылись, покрывшись настом стеклянно-снежного серебра.
Пол, разломившись, проваливался, глыбами, сколами и крошками уносясь в расплескавшуюся внизу бесконечную вечность…
Черный же зверь, лишенный способности пошевелиться и навсегда потерявший свою душу, падал в бездну следом.
Камни больше не задевали его, жестокой издевкой сохраняя последние крохи угасающей жизни, но тихое зверье сердце безмолвно благодарило немые глыбы, потому что не заслужил он легкой и медленной смерти, не заслужил ничего, кроме тех болезненных мучений, что вовсю терзали, обгладывая, черные измолотые внутренности.
Почти ослепший, влекомый на дно яростной алчной силой, он падал всё ниже и ниже, не желая никогда более видеть живого света. Окружающая темнота становилась всё гуще, всё безвылазнее, всё тяжелее…
Но вот, среди безразличных её окопов, среди подземелий и вырытых кем-то могил, мелькнуло рассеянное белое пятнышко. Свет его — мягкий и непримиримо ласковый — коснулся сперва угасающей звериной души, затем — мокрой сажевой шерсти, бережно приглаживая, даруя такую причудливую успокаивающую колыбель.
Что-то столь же белое и всепрощающее вдруг подхватило его, окутывая дивным сияющим одеялом. Зверь, слабо моргнув, попытался издать хоть какой-нибудь звук своим несчастным передавленным горлом, но чья-то ладонь — узкая, пахнущая ароматом роз и познанного сблизи солнца — накрыла его пасть, просяще ту огладив.
— Тихо, тихо, милый мой Валет… — прошептал на самое ухо знакомый до болезненного скрежета голос.
Зверь, чья душа забилась, зарвалась, задралась понурыми кошачьими когтями навстречу, поджал такие же понурые кошачьи уши.
— Тихо… — вновь повторил сводящий с ума родной-свой-необходимый-любимый шепот, следом за чем сильнее запахло цветами и только-только пролившимся летним дождем; там же зверь внезапно почувствовал, что больше отчего-то не падает, повиснув в ускользающей от осознания невесомости. — Не волнуйся ни о чём, ладно…? Просто засыпай, хороший мой… Засыпай…
Зверь, с легкостью готовый умереть от руки того, кто говорил с ним, послушно закрыл глаза.
Сон, до этого прятавшийся за букетом длинных встопорщенных усов, тут же сомкнулся вокруг покорившейся черной пантеры, на непродолжительное время унося от той все тревоги и гложущие кости воспоминания.
========== Бессонница ==========