— Не верю, знаю.
— И кто, кто его создал? — загорелся нетерпением услышать ответ инженер, но его ждало разочарование:
— Это загадка даже для меня. Но сегодня, увидев того мёртвого, хотя вернее теперь говорить — сломанного, кита, я понял всю логичность происходящего. Сартийский ящер, Эхо, Небесные Хранители, — всё, что раньше считалось мифом, что никак не укладывалось в нашу систему знаний, обрело смысл, потеряв сказочность и мистицизм. Никто не бережёт нас. Киты не поют о нас песни, они лишь проигрывают записи, подобно глупым музыкальным шкатулкам. У них нет никакой магической силы, позволяющей обходится без воздуха, они просто в нём не нуждаются. И в то же время… всё смысл потеряло. Судьба? Наказание? Вина? Железо не чувствует вины. Машины не понимают человеческих чувств. Они не способны карать, не могут отличить добро от зла. Тот историк, у которого я купил кристалл, он провёл меня тайком на склад и показал монстра. Разобранного на подписанные члены, запакованного в бумагу. Он не мог причинить никакого вреда, но я знал, насколько эта тварь может быть беспощадной. Как она рвёт когтями паруса. Как легко её челюсти перекусывают кости и кромсают черепа. Но, то, что я принимал за ярость, оказалось лишь частью заложенной программы. У сартийского ящера нет мозга, чтобы думать и сердца, чтобы испытывать гнев.
— Вы знали? То есть… откуда?
— Я просил вас не звать меня Фредриком, уважаемый профессор, — вместо ответа, обратился к старику капитан. — Ибо это не моё имя. Оно принадлежит человеку, место которого я занял двадцать лет назад. Человеку, чьей жизнью мне приходится жить, потому как моя давно закончилась там, на Северном море, поздней осенью две тысячи пятьсот восемьдесят девятого года. Но прежде чем умереть, я убил того, кого искренне любил. Из зависти. Из страха. Потому что был должен.
Интерлюдия четвертая: цвета
«Много зелени», — вот какими словами я бы описал своё впечатление от первой встречи с ним. Возможно потому, что впервые мы познакомились ранним летом, в пору, когда трава ещё не успела завянуть под лучами Птичьего Глаза, а частые дожди успевали смыть пыль с листвы. Всё было наполнено этой зеленью: переливами бериллов и прожилками малахита. Голубое небо пряталось за пышными кронами садовых деревьев, а цветы — главная гордость матушки — либо отцвели, либо ещё не распустились. Редкие вкрапления белого и красного, синего и пурпурного терялись на общем монохромном фоне.
Потом, спустя сотни лет и десятки жизней, я выучился отличать малейшие оттенки этого фона и затвердил их названия. Одни звучали, как дорогое вино, другие побуждали вспомнить о заграничных вкусностях, третьи звали на просторный луг. Шартрез, фисташковый, мятный…
И он был таким же: нездешним, диковинным, словно окутанным в прохладную дымку бриза. Меня удивило его платье. Непривычного кроя, слишком тесное, слишком многослойное. Настоящий кочан капусты, а не мальчик, подумал я. Тонкую шею, и ту укутали длинным шарфом с кистями. Голову венчала нелепая шапочка, из-под которой выбивались светлые прядки. Нет, не просто светлые — почти бесцветные, белёсые. Они ввели меня в заблуждение, так что вместо приветствия я спросил:
— Ты седой?
И тут же получил от отца нагоняй:
— Разве так у нас приветствуют братьев?
Мы оба уставились на отца. Непонимающе. Вопросительно. Умоляюще. Гневно. Я чувствовал, что готов заплакать. Вместо того чтобы по обыкновению, обнять меня при встрече, батюшка держал руку на плече этого капустного мальчика. Смотрел на этого белобрысого, позволял тому беззастенчиво держаться за свой пояс. То был лишь первый из многих уколов ревности. Несправедливой, подлой, незаметно подтачивающей мой разум. Застилающей его ядовито-зелёной пеленой.
Каждый раз, возвращаясь мыслями к этому дню, я будто натыкаюсь на стену с единственным полупрозрачным оконцем. Последовательность событий ускользает от меня, звуки крошатся пересушенным сеном, но миг, когда наши глаза встретились, так точен и пронзителен, что не остаётся сомнений в его поддельности. Искусственные камни не имеют изъяна, бутафория еды выглядит вкуснее, а наши выдумки гораздо детальнее, чем истинные воспоминания. Наверное, я разглядел его глаза намного позже, а по-настоящему взглянул в них лишь однажды, когда они уже перестали так дерзко сиять, когда их зелень уступила матовой серости пролетающих над нами грозовых туч. Но, даже зная это, я не перестаю видеть их в своих снах именно такими — глазами пятилетнего растерянного мальчика, закутанного в свои слишком тёплые одежды.