— Брат, — снова повторил Фредрик, уже увереннее. — Это я.
— Что произошло? Помню, что на нас напала йовилль. Кто-то спасся? Где остальные? — забросал младший княжич Лайтнеда вопросами.
— Ты умер. И я тоже. — Неожиданно выпалил тот. Но спохватившись, продолжил, подбирая каждое слово: —Мы сейчас… Помнишь легенду о небесных Хранителях? Они бороздят бесконечный простор и поют сочинённые людьми песни. Теперь мы с ними, в их обители. В их мире…
— Я умер? — не слишком удивлённо переспросил Эритель. Лицо его не выражало ни печали, ни горечи. Между бровями пролегла ложбинка, да и только. — Что ж. Значит, не выполним мы с тобой обещания. Надеюсь, она не будет долго печалиться.
— Кто?
— Ёнвилль. Я клялся, что весной вернусь к ней, и мы устроим настоящий пир по поводу нашей свадьбы. Но я рад, Османт, что ты рядом. Ты всегда был со мной рядом, и в жизни, и теперь — за её гранью.
Лицо младшего княжича расслабилось, на нём появилась знакомая капитану полуулыбка. Несмотря на весёлый, лёгкий нрав, беззлобность и умение радоваться даже простым событиям, Эритель редко широко улыбался, почти никогда не смеясь в голос. Фыркал, приподнимал то один уголок губ, то другой, но услышать от него раскатистый хохот, как от старшего княжича или чуть нервное хихиканье — от среднего, удавалось лишь редким счастливчикам.
«Интересно, а она его слышала? Холодная горная принцесса, что отправилась с нами в поход на злобного монстра из легенд? Сама ведь часто заливалась от души, словно ледяные колокольчики звякали», — спросил про себя Фредрик.
— Не знаю, — вслух же признался он брату. — Она тоже — мертва. Много веков прошло, покуда нам с тобой удалось свидеться. Мне пришлось долго… долго иступлять свою вину, чтобы киты указали к тебе дорогу.
— Какую вину? Разве ты в чём-то виноват передо мной, Османт?
Неподдельное изумление в зелёных глазах заставило Лайтнеда прикусить губу до крови. Он часто представлял себе, как восставший из своей подводной могилы брат клянёт его всеми возможными карами, как кричит на него и исчезает, так и не дав своего прощения. Но ещё чаще являлась к нему во снах молчаливая фигура, укоризненно качающая головой. Но такой брат — наивно смотрящий на него, добрый и снисходительный, каким он всегда был, не помнящий причинённого зла, — к встрече с ним Фредрик оказался не готов.
Лайтнед видел того пятилетнего малыша, которого отец привёл в их сад. Белые кудряшки спрятались под чудной шапочкой, а зелень многослойных одежд скрыла худобу и содранные где-то коленки. Эритель ничуть не изменился. Голограмма прекрасно передавала его чуть надутые губы: не от обиды, от растерянности. Руки Эритель завёл за спину — и тут земные машины не погрешили против правды. Отец часто ругал младшего сына за привычку ковырять ногти, и тот чаще всего старался спрятать ладони от чужих взоров. Только сейчас Фредрик понял, каково было несчастному подростку денно и нощно находится на княжеском дворе, как пугали его незнакомые люди, вечно шастающие по терему. Как тесно было ребёнку, привыкшему к вольной жизни, к катящейся невесть куда кибитке, в тяжёлых, расшитых золотом и каменьями одеждах.
Капитан больше не мог стоять. Колени подогнулись, и он рухнул на грязный пол. В груди сделалось нестерпимо жарко. Все мысли вылетели из головы. И об «Элоизе», и об экипаже, даже о Юлане. На одном дыхании мужчина проговорил:
— Виноват! Виноват, что завидовал тебе! Виноват, что никогда не принимал тебя своим кровным родичем! Виноват в том, что издевался над тобой в детстве, зло подшучивал и пользовался твоей добротой. Я убил тебя! Не из ненависти, а лишь потому, что это был самый простой способ покончить с йовилль. Я хотел вернуться с победой и стать вместо Мирдара править. Хотел сам своей жизнью распоряжаться. Нет мне прощения… И сколько бы раз я не возрождался, столько раз видел тебя окровавленным. Столько раз видел, как ты падаешь к ногам моим, мёртвый. И видение то гнало меня ото всех. Нет, не Юлана мне нужна была… — понял вдруг Лайтнед. — Я стремился смыть с себя твою кровь. Я хотел ответить на твой последний вопрос: «За что?» Я виноват, брат.
— И по что теперь убиваться? Что минуло, то уже воротить нельзя, — по щеке голограммы покатилась слеза. — Ведомы мне были и зависть твоя, и что не годен я в родичи тебе кровные. Да родство меж нами много глубже и сильнее того, какое могут отец с матерью дать. Встань, Османт, посмотри на меня. Посмотри да выскажи сокровенное.