— Кем? — из всего, что наговорил ведун, зацепилась я за последнее, незнакомое мне выражение.
— Попугаем королевским, — как-то нехорошо усмехнулся Вайлех. — Или псом. Уж как повезёт. Будет на приёмах подле неё сидеть, как сейчас при брате сидит, кивать согласно, да планы вынашивать, как бы очередную любовницу незаметно в покои провести. Да ты не пугайся так. Это не проклятие никакое, не предсказание. Может, и другая вас ждёт участь. Может, родит Илана сына, и тогда князь от планов своих оступится. Я могу только советы давать, но влиять на решения чужие не в силах. А что касается Эрителя, то лучше и ему, и тебе о снах тех забыть. То совет был мудрый. Но вижу я, хмуришься ты, а значит, такой вариант тебе не подходит. Тогда пусть отправляется княжич при первой возможности в Берению и сам выясняет, что с ним до пяти лет происходило. А теперь, красавица, прочь с глаз моих!
И так страшно он выкрикнул он последний приказ, что ноги сами поспешили унести меня подальше от Вайлеха. Не помня себя, выбежала я наружу, сбила туфлей старую тряпку на порожке и побежала по тропинке обратно к городу. В тот же вечер рассказала я обо всём Османту, но тот лишь рукой махнул:
— И зачем только ходила? И так я знаю, чего мой братец хочет.
— Откуда? — не веря в спокойствие возлюбленного, изумилась я.
— Звонкая монета развязывает не только чародейские языки, — вздохнул тот. Потом просветлел лицом и добавил: — А оленя-то мы поймали. С такими огромными рогами!
Заговор-наговор (Седьмое-восьмое)
Я не знаю, что стало с ним. Не знаю, где нашёл он приют свой последний. Но в одном уверенность имею, в одно верую: не стал он никому мужем, не стал «попугаем» при заморском престоле. Сохранил Османт своё, сберёг верность своей единственной. Вода холодная приняла княжича в свои объятия, полёг он в бою, с тварью страшной сражаясь, никто так мне и не сказал. Хотела я отправиться вслед за ним, да остановилась вовремя. Не пустила меня какая-то сила, нашептала бережно, что путь тот мне заказан. Что ни кораблём, ни по воздуху не добраться до любимого моего, не отыскать следов его ни на земной поверхности, ни под солёной толщею.
Ровно в строк у Иланы появился мальчик. Настоящий богатырь. Несчастная роженица промучилась почти целый день, и день то был для всей Сартии страшен. Едва почуяла княгиня, что младенец на свет просится, как погас тот свет. Тучи небо закрыли, поднялся ветер, море пришло в неистовство, заплясало волнами, будто злые духи в нём собор свой устроили. Воздух спёрло, взвилась пыль серая да с песком коричневым перемешалась.
— Давно такого не бывало, — закрывая ставни, заметил отец.
— Уж почитай лет тринадцать как прошло, — подтвердила матушка.
Хоть и смутно, но помнила я свою первую Кровавую Бурю. Но ещё лучше, как почти две седмицы после неё приходилось платком лицо прикрывать, как помутнела в речке вода. Помнила мёртвых птиц, лежащих прямо посреди дороги, и ржавую от песчинок осевших траву.
Но та буря перед пришедшей была что травинка перед могучим дубом. С десятка домов сорвало крыши, нескольких человек насмерть задавило. Земля как диковинным снегом укрылась — на три вершка красным песком. Будто всё змеиное воинство во главе с Барином-Полозом из нор выползло: так шуршало, шебуршало за стенами дома. Хоть и постарались мы каждую щёлку заделать, но полы вскоре стали рыжими. К чему не прикоснёшься — словно в янтарную стружку окунул. Только к самому вечеру угомонилась стихия. Чешуйками сорванной листвы осыпал ветер дворы и, свернувшись клубком, вновь затаился в далёких расщелинах гор. Там он ещё долго выл, бросал горстями коричневые семена, но ничто не вырастало из них.
Тучи, до того надёжной гвардией солнце прикрывавшие, разразились запоздалым доджем вослед разбойнику-шквалу. Но косые стрелы их не смогли справиться с пыльным плащом, столицу накрывшим, и вскоре небо расчистилось, явив красно-оранжевый серп Селены. В тот же час в покоях княгини раздался истошный вопль новорождённого.
Помню я, что в ту ночь мы так и не уснули, лишь к утру прекратив вытирать и выметать комнаты. Меня так и нашли поутру сидящей на скамье с тряпкой в руках. И тут же послали за свежими новостями и двумя вёдрами воды к колодцу. Хоть и был у нас на дворе свой собственный источник, но мы редко им пользовались. Он постоянно пересыхал, а вода в нём годилась только на полив, слишком уж отдавала серой. Хоть и говорил батюшка, что такая вонючая вода — самая полезная, но почему-то сам не спешил употреблять её без лишней надобности. Так что два или три раза в день нам с матушкой приходилось выходить за калитку, к счастью, идти до городского колодца было всего ничего. Незатейливое это занятие вскоре стало для меня приятным особенно. Не дожидаясь приказа родителей, брала я вёдра и ровно в полдень покидала дом. Из казарм возвращался путём этим мой возлюбленный в середине дня ровнёхонько. А когда не было тренировок — спешил верхом по какой-то иной надобности. Та дорога по сию пору от толп людских кипит, но и прежде по ней вечно сновали конные и пешие. Так что мы с княжичем ничем не могли себя выдать, и все встречи с ним легко за случайность принимались. Но в тот день рядом с местом свиданий наших не было ни одной живой души, кроме смутно знакомой высокой фигуры, которая то и дело сгибалась и разгибалась, словно журавль колодезный.