— Да ничего. Если не дурак твой княжич, до тепла в обратный путь не пустится. Так что не ходи ты больше сюда, глаза свои на север не обращай. Вот и весь мой совет, — причмокнув, сделал очередной глоток старик. И тут же добавил: — А не по нраву он, так сходи за другим к Вайлеху. Уж ведун-то наверняка средство какое найдёт, чтоб нашего господина домой вернуть.
Едва дослушав смотрителя, выскочила я за порог. Даже шубу от волнения забыла. Помчалась через весь город. Жаром яростным любовь меня грела, метлой снег передо мной размётывала. Ничего перед собой я не видела. Снежинки ресницы запорошили, глаза белой простынёй вечер укутал. Гнали меня стаи белых воронов, вьюгою на крыло поднятых. И конь ледяной впереди скакал, путь указывал. Как кровью начертанные, тут и там гроздья рябинные алели, мелкими буковками в слова обещания складываясь. Опомнилась я, только за городские ворота выскочив. Но обратной дороги мне уже не было. Оглянувшись в последний раз на блестевший в лучах нарождающегося месяца городской колокол, зашагала через поле. Побелевшие пальцы сами нащупали суму, в которой подарок Османта был положен, и едва коснулись серебряного язычка, как тысяча иголочек их заколола. Почитая это за добрый знак, я прибавила шагу.
Не помню, как добралась до избушки ведуна. Белое превратилось во тьму непроглядную. Звуки пропали все, кроме одного — дробного стука собственных зубов. Сапоги промокли, как и подол юбки, и та якорем тянула меня вниз. Прилечь бы на эту пышную постель из снега, закрыть глаза и уснуть, но то и дело в полудрёму врывалось цвеньканье вытащенного из сумы колокольчика:
«Дзинь-дзинь, Юлана, не спи! Дзинь-дзинь, Юлана, иди!»
— Надо вернуть, надо спасти, — зашептала я, сама не зная, зачем. Не то от страха, не то рассудок мой от холода так помутился. — Море утащит, море не отдаст. Надо вернуть, он же обещал…
Слова мешались, превращаясь в бессмыслицу. Видно чей-то дух тогда мной завладел, не иначе. Но не дух, не морок меня встретил. На пороге своём уж ждал меня Вайлех. Поймал прямо в свои горячие руки, усадил у очага, накрыл одеялом.
— Пальцы-то разогни, — донеслось до меня. — Слышишь, дай сюда!
— Не трогай, — запротестовала я. — Это его подарок!
— Хорошо, хорошо, не трогаю. Вот же девка ненормальная! Где мозги вместе с шубой оставила, а? А если бы не дошла? Если бы потерялась?
— Дошла бы, — выстучала я зубами. — Меня сама Птица вела.
— Со всеми птенчиками, — тяжко вздохнул Вайлех. — Ладно, приходи в себя, а потом расскажешь, что за нужда такая ко мне привела.
И я рассказала. О разговоре со смотрителем маяка, о своих страхах-опасениях.
— Обряд? — удивился ведун. — Я же не колдун. Я только даю советы.
— Ты мудрый. Ты много знаешь. Ты… можешь сделать жизнь вечной, — пробормотала, и сама испугалась своих слов. — Значит, и Османта защитить.
— Не вижу связи, — Вайлех без всякого стеснения разлёгся на подушках, словно бродячий кот на тёплой земле. — И с чего этот смотритель вообще решил, что я смогу вернуть твоего княжича домой? Насколько я понимаю, он обещал вернуться к весне, а сейчас — самая середина зимы. Так чего ты гомонишь?
— Чую я, беда вокруг Османта кружит, словно тень крылатая. И эта тварь… йовилль. Разве не видал ты, на что она способна? Не для веселья любимый мой в даль такую пустился, не для забавы с собой тридцать лучших бойцов взял.
— М-да, в этом определённо есть резон.
Именно так «резон». Уж не знаю, что сие слово значит, но на всю жизнь оно запомнилось. И сразу меня то слово одёрнуло: не с равным говорю. Не с соседом треплюсь, не с подругою, а с тем, кто силу подлинную имеет, кто знанием истинным ведает. Опустив голову, пролепетала:
— Господин, смилуйтесь надо мной! Сколько угодно заплачу, только верните любимого моего в целости.
Грозные глаза Вайлеха сощурились подозрительно, но губы, в усах и бороде теряющиеся, изогнулись вдруг смешливо:
— Не нужна мне плата твоя. Да и ничего ты не можешь мне такого дать, чего бы я сам взять был не способен. Ты сейчас на воробья похожа. На такую серенькую птичку, которая в лёд вмёрзла и даже крылышками шевелить не можешь. Только отчаянно чирикаешь. Когда я был маленьким, то нашёл однажды на обочине дороги такого воробья. Они были очень редки, но мне, что называется, повезло. Я был совсем ребёнком, глупым и не понимающим, что оказанное добро не всегда является таковым для того, кому его оказывают. Я принёс птицу домой, отогрел, подлечил, а потом выпустил на волю. Воробей каждое утро прилетал к моему окну, стучался клювом в стекло. Я подкармливал его, выражая тем самым заботу. Пока на следующую осень не нашёл маленький трупик. Птица была с самого начала обречена, но я продлил её мучения. Боюсь, и сейчас моя помощь лишь навредит тебе.