Трудно работать, не зная, какой истины придерживаться. Когда мы представляем мир деревом, мы видим дерево, когда представляем его машиной, он и есть машина. В обоих случаях наблюдение подтверждает концепцию, в обоих все сходится. Вещи не снабжены ни пояснительной этикеткой, ни сентенцией, которая послужила бы подсказкой. Скажешь: «это — дерево» — и немедленно вспомнишь о машине, скажешь: «это — машина» — и сразу вспомнишь о дереве. Поэтому слова «это — дерево» и «это — не дерево» означают, в сущности, одно и то же. Разве не было бы лучше, окажись создатели проекта правы? Они обходились с миром, как с машиной, готовые в любую минуту изъять нужное и отремонтировать. А благодаря уверенности, которая была их уделом, отделение вещей от антивещей оказывалось простым как дважды два. В машине ведь нечему портиться во время процедуры разъединения. Она — предмет неодушевленный по своей сути, изначально, и никто не питает на сей счет иллюзий. Если снять обшивку, взгляду открываются детали. Нет там никакой тайны, ничего неуловимого, ничего, что нельзя было бы потрогать. Даже законы снашивания элементов совершенно очевидны. Известно, что связано оно с проникновением внутрь механизма пыли и водяного пара. Если мир — машина, то разделение вещей и антивещей следует начинать с герметизации обшивки. С возведения прочно стоящего на земле свода. Он заставляет расступиться воды горние и дольние и определяет, где верх, а где низ, что есть порядок и постоянство, а что — хаос и перемены. Лишь тогда удается отличить день от ночи.
Герметичная обшивка защищает от внешней пыли и внешней влаги. Но решение одной проблемы порождает новые сложности. Приходится устанавливать холодильные агрегаты, чтобы уберечь механизм от перегрева. Чем больше таких вспомогательных устройств, тем больше внутренней пыли и внутреннего водяного пара, возникающего вследствие трения и разницы температур. Окончательно же разъединить движение и трение, тепло и холод, добро и зло позволят установки, откачивающие пар, пыль и мусор за пределы небесного купола, прямо во вспененные голубые воды, бурлящие по ту сторону свода. Вопрос разделения города и антигорода сводится, таким образом, к питанию всех необходимых механизмов. Согласно концепции создателей проекта, надежное сухое пространство под сводом обеспечивается герметичными границами и мощными электростанциями.
Город, раскинувшийся на бумаге, заключал в себе нечто праздничное. Он проектировался для солнечных дней, и просто невозможно было вообразить, как выглядела бы в нем слякоть. Ровные плитки тротуаров напоминали бумагу в клеточку, а может, наоборот: расчерченная бумага притворялась тротуарной плиткой. Здесь не было места для валяющихся на помойках отбросов. На одной улице располагался детский сад, по другой шагали каменщики в перепачканных известкой штанах, третью оглашал звуками блестящих труб оркестр. Создатели проекта позаботились о том, чтобы солнце освещало и каменщиков, и детский сад, но — разумеется — великолепнее всего освещало оно трубы.
Все это можно было увидеть и на фотографиях в газетах. Каменщики в низко надвинутых на лоб кепках видели задумчивость каменщиков за партией шашек в субботу после рабочего дня, уверенность каменщика, выводящего двухэтажную дробь на доске в вечерней школе, гордость каменщика, который показывает опрятной медсестре новый дом. Ибо газеты возникли на свете одними из первых; кажется, даже прежде, чем появились типографии.
Газетные фотографии соприкасались с нашим миром поверхностью бумаги, однако обладали и третьим измерением, в котором фибровые чемоданы, лежавшие под двухъярусными кроватями в комнатах на двадцать человек, были набиты не кольцами колбасы, не бумазейными кальсонами, но книгами о жизни каменщиков. Ведь что в этом мире могло быть для каменщика интереснее, чем жизнь каменщика, труд каменщика, мысли каменщика? То же относилось к токарям, литейщикам, монтерам и всем прочим счастливым обитателям мира, скрытого под поверхностью бумажного листа.
Первоначальный план города представлял собой изображение множества симметрично расположенных квадратов, в центре изящно соединявшихся с большой розеткой. Следует отметить превосходную акустику. Мегафоны, венком оплетавшие основание центрального здания, позволяли донести звук до каждой улицы. Возведенный посреди розетки дворец был сплошь в мраморе и зеркалах. С потолков, столь высоких, что едва различимых и всегда словно бы затуманенных, свисали хрустальные люстры, раскидистые, точно фонтаны. Из десяти тысяч пар дверей по крайней мере половину немедленно заперли на ключ, поскольку предназначались они не для входа или выхода, но для симметрии. Именно ее, столь удачно воплощавшую идею механического равновесия мира, возвели в ранг основополагающего принципа проекта. Ключи же от дверей сразу перепутались и потерялись. Оказавшись внутри, каждый каменщик, машинист или литейщик стягивал кепку в «елочку», мял ее в руках, изумленно рассматривая стены и потолки, и поскорее пятился к выходу, ненароком заглянув в золоченое зеркало.