Механизм мира функционировал тогда гладко, без сучка без задоринки, подобно механизму сцены, с помощью которого умелые руки передвигают небеса вместе с солнцем и звездами, а землю, плоскую, как тарелка, вращают специальным воротом. В те времена молодости мира при надлежащем старании и невозможное оказывалось осуществимым.
Город между тем стремительно развивался. На чертежах колоннады достигали высоты пятого и шестого этажей, на площадях били золотые фонтаны, поверху тянулись висячие сады и пролетали рейсовые вертолеты, вертодромы для которых планировалось устроить на просторных, точно площади, крышах; под землей же бесшумно, едва касаясь рельс, мчались поезда на воздушной подушке. А уж трамваи… трамваи от рассвета до глубокой ночи курсировали из конца в конец города.
Незаметно сеть трамвайных проводов разрослась сверх всякой меры. Перед ней отступали висячие сады. Напомнили о себе глубинные воды, сложная система которых заставила скорректировать проекты оборудования для подземных поездов на воздушной подушке: вдруг оказалось, что линиям на ватмане может угрожать вода, протекающая где-то под землей. Вот так в рождавшемся на чертежах городе начали возникать изменения, которых никто не мог предвидеть и которые подавляли напор города, завоевывавшего пространство. Одни только трубы беспрепятственно тянулись вверх, действительно все более высокие и великолепные. На них глядели без устали, а также запечатлевали на фото- и кинопленку. Появились они и на плакатах, облеплявших заборы все новых строительных площадок, где, черные и суровые, точно восклицательные знаки притягивали взор к ярко-красным буквам. Вместе с трубами росли исполненные серьезности отвалы шлаков, бункеры с цементом, склады. Порой однако и этого всего казалось мало, хотелось, чтобы движение было стремительнее, а восклицательный знак — выразительнее.
Время едва поспевало за резвой мыслью. Дни были учтены и распределены на много лет вперед, а если в расчетах этих и крылись какие-то ошибки, так уж точно не избыток тому виной. Можно сказать, что дни оказывались истрачены прежде, чем наступили, словно ожидаемые активы, в счет которых уже сделаны долги. Время, подобно электрическому току, представляло собой благо, имеющее определенную стоимость и предназначение. Поэтому были приложены все мыслимые усилия, дабы ускорить его бег. По всей вероятности, использовали даже некоторые возможности усовершенствования астрономических явлений. Наступила эпоха, когда город стал напоминать стремительно кружащуюся карусель; едва вынырнув из рассвета, он уже обрушивался во тьму вместе со своими фабриками и металлургическими комбинатами, и снопами искр, и дымами, отдававшими гарью, черневшими, будто смоль, в красном зареве восходов и закатов. По мере того как выплавлялись очередные тонны новой стали, старая расходовалась и изнашивалась на земле, под землей и в воздухе. Едва изготовленную бумагу немедленно везли в типографию, чтобы напечатать на ней газеты, которые в тот же день оказывались на помойке.
Трамваи, едва подъехав к депо, были вынуждены возвращаться на свои маршруты; фонари, едва погаснув, были вынуждены зажигаться вновь; без конца наполнялись и опорожнялись бутылки с молоком и тарелки с овсянкой, а вчерашние дети уже надевали и снимали шляпы, бюстгальтеры, галстуки. Приходилось постоянно бриться, потому что щетина отрастала в мгновение ока, разделявшее утра, постель появлялась на диванах и исчезала, едва успев сверкнуть своей белизной, одна за другой опустошались тысячи и десятки тысяч цистерн бензина, керосина, газа. Не было никакой надежды, что разогнавшееся колесо минувших и грядущих задач достигнет наконец цели: изобилия бумаги, стали и прочих вещей, которых алчно требовал город. Что он наконец насытится и позволит замедлить ход.
В этой безумной спешке никто не глядел достаточно внимательно, чтобы заметить фон и второй план. Мысль поэтому руководствовалась видимостью, и трудно было проникнуть в суть вещей, на которых останавливался взор. В результате все миры смешались. Тот, что соприкасался с нашим поверхностью газетных фотографий, обладая при этом третьим измерением, и тот, что открывался в зеркале, и тот, что был виден лишь с верхних этажей, — в котором люди величиной с куклу. И только мир, простирающийся внутри камней, недоступный взгляду, сохранил свои границы.