В чаще леса, среди пустых елей, куда не проникал луч солнца, я наткнулся на первый труп. Это был наш командир. Он лежал на спине, широко раскинув руки. У меня не было сил вырыть ему могилу, я забросал его хвоей и листвой. В его глазах застыло напряженное выражение: смерти? – так вот что такое смерть. Он упал, наверное, почувствовал – все – пришло то нечто, что творил он всю свою жизнь. Он всю жизнь думал о смерти, о тех, кого убивал, и кто хотел убить его, о пожарах, о крови, о запахе смерти. И когда это пришло к нему, он, прежде всего, хотел понять. Но он не понял. Никто не понимает, когда приходит к нему. Лишить другого жизни могут, размышлять о смерти, философствовать – могут, а умереть – мало кто умеет.
Он сумел.
Я шел дальше и натыкался на трупы. Страх, ужас, цеплянье за жизнь – вот что было в них. Солдаты не знали – зачем убивать, зачем жить, зачем умирать. Они не думали об этом. Смерть пришла, а жизни они не знали. Они шли со смертью рука об руку, несли ее в своих руках и не думали ни о чем. Ведь миллионы умерли до них, пусть умрут и те, кто живет сейчас. Они инстинктивно мстили людям за то, что родились тогда, когда жить нельзя. Их руки не знали дела кроме убийства. Мозг не знал мысли, кроме смерти, глаза их не видели солнца без пепла, запах гари, огонь и выжженная земля шли за ними. Они доделывали то, что не смогла завершить Катастрофа.
Девушка-олень шла рядом со мной. Мы целовались и спешили к вершине. Я обнимал ее. У нее мягкое тело и упругие груди, и так приятно целовать прохладную нежную шею.
– Мы жили у самой реки жизни, – рассказывала она, – и люди, уцелевшие при Катастрофе, бежали к нам. У нас не было ни оружия, ни машин, ни сложных механизмов. В поселке, собравшемся у реки, мы жили тем, что обрабатывали землю мотыгой и пасли скот. Но мы были счастливы: кругом бушевала война, а сюда, к реке жизни, за глухой лес не долетали пули. У нас рождались дети, и мы умели любить друг друга, но мы боялись перейти через реку жизни – кто знает, чего мы достойны: жизни или смерти. Однажды стой стороны реки пришла цыганка. Она говорила всем: "Уходите за реку. Там жизнь, солнце, луга, утопающие в цветах, леса, пропахшие запахом грибов, хвои и прелого листа, огромные поля, зачем вы ждете солдат, которые придут уничтожить вас?" – но мы боялись.
Ночью я пришла к ней. Она сидела у реки возле костра. Седые волосы свисали на плечи, но глаза горели ярким огнем.
– Вы все равно пойдете туда, – сказала она, – идите наверх, через холм. Там долина, селения, жизнь, покой. Там остановитесь, и все начните сначала, но не убивайте, никогда не убивайте. Через реку жизни может перейти только тот, кто не убил ни душу, ни тело; ни свое, ни чужое.
– Так я узнала тайну. Мне было двенадцать лет, и желания только пробуждались во мне.
Цыганка посмотрела на меня, сквозь меня:
– Ты будешь много любить, у тебя счастливая судьба, но первый, кто полюбит тебя, должен умереть, а ты будешь помнить его всю жизнь, потому что он откроет тебе запахи земли.
Утром она пропала.
Прошло четыре года, я жила в предчувствии. И вот пришел ты. Я люблю тебя и хочу спасти тебя.
Мы шли медленно, потому что целовались, и я положил ее на поляну клевера, а когда мы очнулись, солнце стояло высоко. Она встала недоумевающая и счастливая. Женщина с благодарностью смотрела мне в глаза. Ради этого стоило жить. Она долго оглядывала лес, небо, потом подняла свое легкое тело, сказала мне: "Спеши".
Олень умчался в чащу.
Мне не хотелось спешить. Нужно было привыкнуть к телу – опустошенному, усталому, счастливому: нужно было привыкнуть к густой траве, к зеленым листьям, влажному терпкому воздуху, тонкой светящейся паутине, шуршанию высохшей листвы и хвои – всему, чего я не знал двадцать лет. Этот день так много принес мне, что сердце не вмещало всего.
Кто сделал так, что парни, с которыми я шел всю жизнь, умерли, не узнав ничего. Почему тысячи ребят вот уже пол сотни лет умеют только убивать. Они никогда не жили, и не будут жить. Матери их были изнасилованы, а, родив, они умирали молодыми от болезней, принесенных солдатами или от последствий Катастрофы. Еще не родившись, мы были обречены на быструю или медленную смерть. Мы не знали любви ни женской, ни материнской, мы не знали дела: мужские руки сжимали только автоматы и пулеметы. Хаос царит во всем, кроме смерти – это единственное дело, разрешенное всем. Шеф тайной полиции стал главным проповедником.
Катастрофа уничтожила в нас все человеческое, но нас отнюдь не призывали к любви. Доносы и убийства – вот что провозглашал в своих проповедях бывший шеф тайной полиции. Когда-то были потерянные поколения. Мы же стали потерянным народом: без чести, без совести, без любви к живому. Мертвая земля остается за нами.