Легкие логические неувязки извинимы общим пафосом Иванушки–дурачка, не признающего иной рыбалки, нежели ловля рыбок золотых.
В детстве надежду и мечту еще легко перепутать. А в очереди не до грез — твой номер чернилами выведен на ладони.
И тогда надежда становится циничной. Один надеется безнаказанно сделать подлость. Другой надеется выстрелить первым. Третий надеется, что благосостояние его будет расти с каждым годом, больше того — с каждым днем.
Четвертый уже ни на что не надеется… — у него и так все есть.
Оказывается, человеку не так уж много надо. Совсем мало, сравнительно с розовым детским маревом. И достичь всего этого — вполне реально. Нет такой цели, которой бы нельзя было добиться. Нет профессии, которую нельзя освоить. Нет женщины, которую нельзя после более или менее длительной и изощренной осады завоевать. Нет языка, который нельзя выучить. Нет Бога, в которого нельзя поверить…
Другое дело, что за осуществление своих надежд надо платить. Чем же? Стремительно сокращающейся дистанцией между тем, что ты есть (что ты имеешь), и тем, на что ты надеешься. Своеобразная корректировка курса — ты подтягиваешь к себе линию горизонта, и пересечь ее теперь — раз плюнуть.
— Как жизнь?
— Удалась.
Мы очень смеемся по этому поводу…
КАРФАГЕН УЖЕ РАЗРУШЕН
В общем хоре безумцев различите и мой фальцет. Говорить о любви, — что может быть пошлее и бессмысленней? Мы не верим, когда говорят, что каждый смыслит в медицине или футболе — не каждый. Зато уж о любви каждый замолвит словечко, заветное, выстраданное… В мировой библиотеке за любовью самый длинный и высокий, самый запыленный стеллаж. Об удельном весе «любви» в фонотеках и видеотеках страшно даже вспоминать. Каким бы мудрым ни был человек, стоит произнести «любовь», — и все, попался, как рыба на крючок. И понесло его, потащило — письма, стихи, записочки, песенки, труды, трактаты, затраты… Что я в сравнении с этою горой человеческих познаний? Так, чиркающая по бумаге (чирикающая!) мелочь. И суждения мои могут иметь хоть какую–то ценность лишь в качестве характеристики времени и места, «где–и–когда» все это пишется. А стало быть — долой цитаты! Цитаты ничего не доказывают, из них можно извлечь экстракт на любой вкус.
Но от парочки цитат все же не удержусь — просто чтобы показать читателю, как хорошо писали о любви раньше и как плохо (ведь я и себя сюда включаю, в «здесь–и–теперь») пишут теперь. Итак, блаженный Августин:
«Я прибыл в Карфаген: кругом меня котлом кипела позорная любовь. Я еще не любил и любил любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что еще не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь: я ненавидел спокойствие и дорогу без ловушек…
Любить и быть любимым было мне сладостнее, если я мог овладеть возлюбленной. Я мутил источник дружбы грязью похоти; я туманил ее блеск адским дыханием желания… Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться. Боже мой милостивый, какою желчью поливал Ты мне, в благости Твоей, эту сладость. Я был любим, я тайком пробирался в тюрьму наслаждения, весело надевал на себя путы горестей, чтобы секли меня своими раскаленными железными розгами ревность, подозрения, страхи, гнев и ссоры…»
Какой стиль! Сколько темной воды в каждой фразе! Что за чудная соразмерность эпитетов! Разве нынешние так пишут? Взять хотя бы Лимонова (я Лимонова очень уважаю, я считаю, что ему палец в рот не клади) или Генри Миллера, этих признанных корифеев практической философии любви. — Разве они обладают подобным слогом? Вот последний изъясняется в своем романе «Sexus»:
«У меня любовная горячка. Смертельная болезнь. Одна–единственная пылинка перхоти способна вызвать у меня судороги, как у отравленной крысы».
Перхоть… крысы… Эволюция жанра: так ведь скоро о любви станут писать даже не площадными словами, а и вправду кровью, слюной, семенем… И все для того, чтобы добиться того же эффекта, к какому стремился и блаженный Августин? Нулевого!
Ибо как никого ничему не научил своею велеречивостью богобоязненный стародавний монах, так не воспримут и позднейшие откровения. Что толку рассуждать о всеобъемлющем и всеобщем! Каждый хоть раз в жизни любил «по–настоящему», наверняка воображая себя единственным любящим на земле, и чужие выверты попросту не воспринимает. А посему я категорически отказываюсь в биллионный раз выводить «формулу любви». Письмена эти — на песке и неизвестном языке; но, может быть, имеет смысл поговорить об отношении к любви?..
Современное (то есть, мое) понимание состояния любви вкратце можно изложить так: этим не следует гордиться, это не возвышает. Все мы смешны в любви. Все эти «зайчики», «солнышки», «душечки»… Искренний или наигранный алогизм поведения и слов. Любовь, как китчевая форма философии, переводит на общедоступный язык сложнейшие понятия и явления, упрощает отношения между ними до треугольников, магических квадратов и прочих геометрических фигур.