– Там должны быть атомы… – неуверенно говорит Кирк, разглядывая проекцию из микроскопа над панелью. – Да? Но там пусто… Как это возможно?
– У доктора Маккоя одна из самых мощных увеличительных аппаратур на корабле, – медленно начинает Спок, он отвлекается на свой падд с пришедшим сообщением, но продолжает размышлять вслух. – И если вы, Джим, копия не только «по образу», но и «по подобию», то можете отличаться от привычной составляющей homo sapiens. Я предполагаю, что ваш вид… это нечто подобное камуфляжу. Или маске. Мне сложно подобрать правильный эквивалент.
– Поясни, – Леонард хватает его мысль за хвост и, кажется, уже понимает, что тот имеет в виду.
– Вы не копия, Джим, суперкопия, – находится вулканец, глядя на стремительно бледнеющего Кирка. – Ваше «воспроизведение» более тщательное, чем оригинал. Я подразумеваю, что там, где в обычном человеческом организме находится конец структурной делимости, ваш организм приобрел субатомную структуру. Иными словами, ваше тело построено из частиц меньших, чем обычные атомы.
– Из мезонов? – предполагает Кирк, и Спок качает головой.
– Разрешающая способность наших микроскопов позволила бы увидеть мезоны, но их нет даже при максимальном увеличении. Полагаю, это нейтрино.
– Нейтринные системы нестабильны, – возражает Джим.
– Именно. Но их может стабилизировать неопределенное силовое поле, и если взять это предположение за основу, тогда все ваши молекулы, клетки, кровяные тельца, органы и все остальное были бы гораздо меньше по размеру, построенные из не атомов. Так как подобного не произошло, из этого следует вывод о маске. Вы – нечто иное, нежели человек, Джим.
Заканчивает он весьма весомо, что заставляет Кирка подняться на ноги и начать метаться по изолятору.
– А теперь гляньте-ка сюда, – отвлекает их Леонард. Пока вулканец разглагольствовал о физике, Маккой и с точки зрения биологии нашел им очередную аномалию. – Это – концентрированная кислота.
Он кивает на сосуд из особо прочного стекла, выпускает из него несколько капель в пробирку с Джимовой кровью, встряхивает и следит за испарением от химической реакции. Кровь сереет, покрывается налетом грязной пены, разлагается и денатурирует. Но всего через минуту после начала реакции, под слоем черной накипи, на самом дне пробирки снова нарастает темно-красная масса…
– Вот что произошло с твоей рукой, – отрешенно говорит он, глядя на восстанавливающуюся кровь. – И ты говоришь, что что-то невозможно? Я бы тоже хотел в это верить.
– Боунс… – Кирк выглядит из рук вон плохо. Он уже на пределе. – Боунс, замолчи. Дай мне минуту. Я так не могу…
– А мы-то как «не можем», – ворчит Маккой по привычке. Уже без злости, без отчаяния и не с таким уж и большим желанием разбираться во всем этом дальше. – Идите.
– Куда? – Спок его не понимает.
– Да хоть к тебе в каюту, – разъясняет доктор. – Я собрал все, что возможно на данном этапе. Буду анализировать. Передам их Бертону, а про физику будете с Чеховым болтать – я в ней не секу. А раз уж ты – единственный, кто его «удерживает» от «детонации», тебе и карты в руки. Мне надо работать.
– Всегда знал, что ты нас… – Кирк осекается, поняв, что именно хотел сказать и насколько это теперь неуместно.
– Вот-вот, – устало поддакивает Леонард.
Он на полном серьезе хочет, чтобы они оба сейчас убрались из его медотсека. Ему нужно время, чтобы еще раз все осознать. И даже если Споку сейчас тяжелее, чем им всем вместе взятым, Маккой предпочтет именно его «кинуть на амбразуры». Все равно ни у кого, кроме вулканца, разобраться в этом не получится.
***
Первое, что он делает – это абстрагируется. Закрывает свое сознание от любых эмоциональных реакций. Как извне, так и снаружи. Он еще слишком хорошо помнит Джима за стеклом камеры варп-ядра и беспощадную волну гнева, которой позволил тогда собой управлять. Сейчас же он не может себе этого позволить и закрывается наглухо. Потом… Все потом. Сейчас – это чрезвычайная ситуация, и он должен принять меры. Хоть какие-нибудь. Иначе Джим так и останется мертв.
По лицу доктора Маккоя он видит, что любые реанимационные действия уже бесполезны. Даже будь у них сыворотка из крови Хана, процент вероятности того, что она бы помогла, минимален – повреждения слишком обширны. Уже нельзя ничего исправить. Все, что осталось – двигаться дальше. Искать преступника, доложить начальству, развернуть «Энтерпрайз» на обратный курс и принять на себя командование. Именно это он и делает. Предоставляет подробный отчет о произошедшем, выступает на слушании в Адмиралтействе, рассказывает о каждой детали, что могла быть важна. А потом помогает в подготовке похорон.
Все это время он собран, точен и беспристрастен. Самому себе он напоминает гранитный постамент, на котором покоится стела Звездного флота у входа в здание Академии. Холодный, отчужденный и цельный. Но, конечно же, все это только снаружи. В той части сознания, что он от себя закрыл, творится немыслимый хаос. Там – черная дыра, которая поглощает одну из звезд на окраине вселенной. Поглощает, уничтожая все живое и неживое, материальное и невидимое ни глазу человека, ни линзе телескопа. И очень скоро эта дыра доберется до всего остального – никакие ментальные барьеры не способны удерживать ее вечно. Очень скоро Спок невооруженным взглядом заглянет в собственный космос, состоящий из пустоты и небытия.
Это случается на третий день после похорон. Утренняя чашка чая на вулканских травах случайно выскальзывает из рук и разбивается о плиточные полы кухни его корпоративной квартиры. С каким-то отрешенным любопытством он наблюдает за тем, как осколки рассыпаются в разные стороны, а мутная жидкость образует рваное широкое пятно, грозя намочить его домашние тапочки. Вместе с этим звонким треском его ментальные стены покрываются сеткой трещин и многочисленными пробоинами, сквозь которые хорошо видна та самая черная вакуумная бездна. Спок далек от романтики и не приучен описывать свои эмоциональные состояния поэтичными образами, но эта чертова разбитая чашка как никогда лучше описывает его сейчас. Он – эти осколки. И как бы ни пытался собрать себя заново, а сетка склеенных разломов навсегда останется на зеленой глине его катры.
Его прорывает прямо там, на тесной кухне, залитой светом восходящего солнца. Он не оседает на пол, не пытается отогнать миниатюрного робота-уборщика, подметающего осколки и вытирающего лужу, не дрожит, не стонет и не плачет. Только дышит глубоко разъедающей изморозью, что идет изнутри, и даже не пытается думать о том, как все исправить. Как с этим жить и жить ли. Смерть безжалостна. Смерть неумолима и непреодолима. Смерть – это невыносимая боль, от которой и в XXIII столетии не придумали лекарства.
Он вспоминает мать. Ее мягкие, вкрадчивые прикосновения и глаза, из-за цвета которых его самого так часто дразнили в детстве. Ее характер, ее склад ума, ее отношение к отцу и к любому вулканцу. Ничего этого больше никогда не будет. Он никогда больше не сможет ни увидеть ее, ни заговорить, ни прикоснуться. Эта потеря невосполнима. Она – как шахта, что осталась от бура Нерона на Земле. И только космос, исследования и служба могли хоть как-то ее прикрыть. Рваной ветошью – многокилометровый тоннель к ядру планеты. Только Джим помог найти ему хоть что-то, чтобы остановить процесс разрушения. И в прямом, и в переносном смыслах. Без Джима – не стоит и пытаться. Теперь он сам – дыра в его сердце, катре и разуме.
С того момента, что бы он ни делал, не имело никакого внятного смысла. По крайней мере, Спок его не видел. Видело Адмиралтейство – попытавшись вернуть экипаж «Энтерпрайза» в миссию. К исследованиям, полету и заданиям, которые теперь были как никогда строго регламентированы. Прожорливой дыре внутри него было все равно, чем ее попытаются наполнить – все едино. Он остался на краю этого чудовищного разлома – вся его жизнь теперь протекала на его кромке – не в силах повернуть назад или все-таки сорваться в бездну. Только здесь он находит хрупкое равновесие – последний залог его существования. Без Джима – это единственное, на что он способен.