Кирк прерывается на миг, и Павел молится, чтобы Спок во время записи был так глубоко в этом своем «медитативном сне», что их не услышит.
– Нейтринные системы можно дестабилизировать. И если мы перемонтируем, например, аппарат Роше, то получим… – Скотти легко загорается интересной идеей, и Кирк соглашается с ним.
– Аннигилятор?
– Да. Даже без предварительных расчетов могу сказать, что аппарат создаст антиполе – нейтринное антиполе. Обычная материя останется без изменений, а уничтожению подвергнутся только нейтринные системы, – Скотти прикидывает на ходу, а Павел не может согласиться так быстро.
– «Уничтожению», – давит он шепотом. – Ты считаешь по Фрейзеру и Кайоли, когда во время распада, высвобождаемая энергия становится световым излучением. Вспышка – и все! А если считать по Сиону – возбужденное антиполе в момент дестабилизации даст энергию в пять-семь на десять в десятой эргов. Это равносильно заряду урана в нашем ядре.
– Этот твой Сион – не физик, – спорит Монтгомери, но Павла уже не остановить – если Джим снова собирается умереть, то они – нет. Не тогда, когда только-только научились жить без него.
– А еще есть Кайе, Авалов и…
– Достаточно, – прерывает их Кирк. – Павел, на тебе все возможные расчеты, но Мон займется аннигилятором в любом случае.
– Есть, – тихим хором соглашаются они.
Скотти начинает чертить на своем падде, а Чехов с Джимом приступают к вычислениям «в две руки». Через десяток минут Леонард заканчивает с записью, отсоединяет провода от головы Спока и передает данные Монтгомери – тот отправит их в океан при помощи рентгеновского излучения на трети мощности.
Скотти уходит в инженерный отсек, а остальным доктор предлагает перебраться в операционную – не будет нужды прятаться от медработников да и терминал там гораздо мощнее, чем их падды. Они поднимаются на один ярус и проходят по коридору с обзорным экраном на правой стене – он предназначен для наблюдения за операциями, но сейчас на него транслируется изображение снаружи корабля, делая его иллюминатором. Коридор выглядит так, как будто залит кровью – на поверхности Соляриса наступает закат. Исключительной красоты – не обычный, унылый, распухший багрянец, а все оттенки красного и розового, как будто присыпанного мельчайшим серебром. Павел не суеверный и не хочет видеть в этом дурной знак, но не может не обращать внимания на почти скрывшееся за горизонтом алое тревожное светило. Небо над ними все еще оранжевое, с оттенками кирпичного и карминного ближе к зениту, а внизу – тяжелая неподвижная чернь океана, искрящаяся бурыми, фиолетовыми и малиновыми бликами. В любой другой день они бы могли любоваться красотами пейзажей, ни о чем не думая. Но не сейчас. Эта красота обманчива и таит в себе смерть – они уже выяснили это наверняка.
***
– На пару слов, – в операционной Леонард подзывает Спока, пока тот не вмешался в рассуждения Кирка и Чехова. Они отходят к столу с регенераторами, Спок кривится, собираясь возражать, но их окликает Джим.
– Можете… можете остаться в шлюзе. Я буду видеть тебя, если что, – Кирк кивает на прозрачные стены санпропускника, но все равно не отрывает взгляда от вулканца.
– Уверены? – переспрашивает Спок, и Леонард тут же закатывает глаза.
– Ничего ему не сделается! Идем, – он готов тащить его за руку. Просто потому, что вулканец уже не боится перебдеть – он параноит с самой первой их встречи, еще там, в Академии. За это Маккой его отдельно ненавидит.
Он становится спиной к операционной, позволяя Споку наблюдать за Кирком и Чеховым поверх его плеча. Это по лицу вулканца сложно что-то прочесть, а вот с Леонарда – даже Павел сможет.
– Мелкий подкинул идею, – Маккой начинает без реверансов. – Что, если личности «гостей» зависят не столько от памяти, сколько от нашей привязанности к ним? От того, насколько сильно мы их любим.
Спок выразительно поднимает бровь, но потом все же кивает.
– Притянуто за уши, как вы выражаетесь, но не исключено. Доктор Квондре проверил это предположение?
– Нет еще, но я его озадачу. Знаешь же, что тогда ему придется побеседовать с каждым из нас, – Леонард не возражает против самой идеи, но он еще не закончил – у него есть предположение похуже. Гораздо хуже. – Но лично мне сдается, что дело тут не только в любви. Я… когда видел Джо, чувствовал кое-что посильнее – вину.
Вулканец, естественно, сомневается, и Маккой вспыхивает, настаивая на своем.
– Дослушай! И не говори, что это невозможно. Мне и так тяжело выворачиваться перед тобой наизнанку. Я ее оставил. Она живет, учится, растет без меня. Без того, кто должен был стать ее опорой, – ему действительно с трудом дается каждое слово, но чем больше он говорит, тем сильнее убеждается, что может быть прав. – А Чехов? Ты хоть раз слышал, как он говорит о своей бабушке? Там благоговение напополам с такими комплексами неполноценности, что я удивлен, как он вообще прошел психологические тесты! А Скотти? Ты видел список наших «гостей», думаешь, он видит Кинсера только потому, что тоскует о нем? Ты просто никогда с ним не пил и не слышал его пьяные бредни. Ухура с Сулу – бывшие любовники – надо объяснять, что любовь к тем давно остыла, а допущенные ошибки до сих пор могут разъедать подкорку? А ты сам…
– Достаточно, – холодно обрывает его Спок. – Это тема для доктора Квондре и не является сейчас предметом неотложного исследования.
– Да? – фыркает Маккой и сжимает кулаки от злости. – А ты не думаешь, что, в таком случае, этот чертов океан уже не просто нас «отсканировал», но и сделал все возможные выводы? А «гостей» этих отправил, чтобы высказать, что он о нас думает? Например, что мы – бессердечные сволочи?
– Это преувеличение, построенное на домыслах, без единого доказательства, – Спок закрывается наглухо, его взгляд тяжелеет, а губы сжимаются в тонкую полоску.
– Еще скажи, что ты ни о чем никогда не жалел! – он кивает на стекло шлюза. – Этот «Кирк» для тебя – словно ожившая совесть!
Спок с трудом сглатывает, но лицо продолжает держать беспристрастным, и Маккой с горем пополам успокаивается.
– Да, сейчас – еще не время «философствовать», но ситуация уже на порядок сложнее и запутаннее, чем была вчера на мостике. Я хочу, чтобы ты помнил об этом каждую минуту.
Маккой опускает руки, а хочет свалиться на пол. Он твердо уверен в том, что дело тут не в физике явления, а в его этике. В его изощренном издевательстве в первую очередь! И как только он окажется в своем рабочем кабинете, он выпьет стакан чего-нибудь, продирающего мозги не хуже виски, и реплицирует себе сигарету с самым дерьмовым табаком, который когда-либо пробовал.
– Сейчас не столько важно, как он это делает, главное – для чего. И как долго эта пытка будет продолжаться.
Вулканец наверняка хочет спорить, но осекается, молчит, погружаясь в размышления, и Леонард оставляет его, торопясь исполнить свои насущные желания и бросая напоследок:
– Только ты, похоже, все еще не понимаешь, что это – не он.
И знает, что бьет по больному, но их с Павлом теории могут быть верны как раз из-за вулканца. Леонард ведь не слепой, видел, что творилось между этим двумя за годы службы. Видел и ненависть, и презрение, и грубость, и первые попытки принять, и шаги навстречу, и робкую привязанность, и дружбу. Все то, что искрило между ними, рождалось и умирало, что становилось ценным и важным – важнее жизни. И вот только не Споку сейчас отпираться и заливать ему про то, что никто из них не виноват и не при делах. Он сам в это не верит.
Леонард возвращается в медотсек, и пока работает репликатор, с ним связывается Скотти.
– Док, мне нужен образец плазмы «гостя». Еще остался?
– Тебе хватит. Что вы там задумали? – Маккой передает несколько пробирок лаборанту и отправляет того в инженерный.
– Это – на случай если все станет совсем хреново, – Скотти слегка раздражен, но не оставляет своего энтузиазма даже тогда, когда дело пахнет керосином. При всем при том, что он, пожалуй, даже больший фаталист, чем сам Маккой. Тот всегда настроен пессимистично, а у Монтгомери шапкозакидательское настроение легко отключает инстинкт самосохранения. Кинсер, вон, на собственной шкуре проверил, будь он неладен.