— Кто? — спрашивает вторично Стеша.
Ленг пишет не отрываясь.
— Какой ужас!.. — говорит Стеша.
На холсте лицо полководца. Свирепое, искаженное в крике, может, в час поражения, может, в предсмертный миг. Оно пышет гневом и страхом. Полководец кричит. Его взгляд зовет, понукает, проклинает. И это страшно. Стеша уже не спрашивает. Стоит молча.
Подошла Ивановна. Заглянула Лепгу через плечо. Отшатнулась:
— Бусурман…
Перекрестилась.
А Ленг смеется. На него нашла озорная минута. Он видит свою удачу, он в порыве, на гребне. Стеша, Ивановна пусть поломают головы! И это рядом!
— Подойди к окну, — говорит он Стеше.
— Не пойду. Откуда этот ужас?
Ленг перестает смеяться. Ивановна, Стеша не видят? Ленг смотрит на полотно: действительно ужас.
— Пошли завтракать, — говорит Стеше.
Потом они сидят над рекой. Говорить Стеше об увиденном или не говорить, думает Ленг. Может, это только он видит? Может, там ничего нет?
Не сказал бы, наверно, если бы Стеша не потребовала сама:
— То, что вы написали, придумано?
Ленг все еще не решается рассказать ей.
— В жизни нет такого лица! — говорит Стеша.
— А если было?..
— Как было? — не понимает Стеша.
— В прошлом. Во время кавказских войн.
— О чем вы?
— Смотри сюда!
Ленг показывает на скалы. Солнце садится. Неровности гор наводят, сгущают тени. Сумерки ползут из ущелий, лес уже полон ими. Скалы ясны, но и к ним подбирается сумрак, серое делает темным, желтое красным.
— Сюда! — говорит Ленг. — Видишь раскрытый рот, глаза. Ну, пока солнце! Нос, подбородок…
У Стеши бледнеет лицо:
— Это он!
Женщина охватывает руками плечи, будто в ознобе:
— Не дай бог видеть!..
Солнце скрылось, темнеет. Только глаза на лице в скалах еще секунду смотрят — понукают и проклинают.
Ленг и Стеша встают, молча идут по улице. Сумерки стелются им под ноги.
Проходят улицу всю. Останавливаются у клуба. Школы в поселке нет, почты нет, клуб есть. Старый, открывается редко, когда привозят кино, а привозят его в год два раза.
Здесь, на ступеньки клуба, Стеша и Ленг садятся.
— Как он появился на скалах? — спрашивает Стеша.
Ленг рассказывает ей об электронной теории отражения, о миражах.
— Может, и здесь так же. Что-то происходило на берегах реки, отразилось в воде. Отражение упало на скалы солнечным бликом, запечатлелось. Миг, какая-нибудь секунда. Историческая секунда — Кавказ дышит историей. А потом, Стеша, — признается Ленг, — тут не одно лицо. Я насчитал девять.
— Девять?..
Стеша родилась здесь и выросла. Горы для нее, для жителей поселка все равно, что море для рыбака, степи для земледельца. В горы ходят за сеном, за грушами. Пасут скот. Ничего необычного там нет. И лиц никаких нет. Она так и говорит Ленгу.
— Есть же! — восклицает задетый художник.
— Есть… — Стеша ведь сама видела. — Наверно, мы не обращаем на них внимания, — говорит она. Привыкли, не вглядываемся… Если бы вы не показали, для меня там ничего бы и не было. А теперь я буду бояться. И портрета боюсь.
Звезды уже теплились на небе, и одна, яркая, висела над противоположной стороной долины, над скалами. Ночь затушевала морщины, складки, ничего на камне не было видно, и Стеша, и Ленг глядели на звезду. Она казалась близкой, ласковой. Хотелось смотреть на нее и молчать.
Молчали долго и не тягостно для обоих. Каждый думал о своем, заветном, что не выскажешь вдруг, а может, и вовсе не надо высказывать.
Пролетела ночная птица, за рекой ухал филин. В поселке не было огней — не было электричества. Только звезды ясными живыми глазами глядели на горы вниз.
И только эта, большая, улыбалась Ленгу и Стеше.
— Что вы теперь будете делать? — спросила Стеша. — Напишу портреты. Заставлю их рассказать о себе. — Как?
— Проникну в душу существовавших когда-то людей. — Зачем?
— Понять, узнать.
— Разве мы знаем мало?..
Ленг не ответил. Ночь действовала на него успокаивающе. Не хотелось ничего доказывать, спорить. Впереди ждала работа, и Ленг знал, что будет работать.
Заговорила Стеша:
— Не понимаю я современной жизни. Все заняты, все спешат, выдумывают разные сложности, ужасы. Бомб навыдумывали — каются, испугались: я читала про майора, который бросил первую бомбу, сошел с ума… Другие гонятся за степенями, премиями — за чистоганом.
Замолкла в раздумье. Ленг тоже думал над сказанным. Мог бы добавить, что в сутолоке люди редко находят друг друга, редко говорят от души и понимают друг друга.
Стеша заговорила опять:
— Что же делать нам, незаметным людям, как жить. И где она, жизнь, обыкновенное счастье? Не машинное как понимают многие, проносящееся на механически скоростях, человеческое: любовь, например, нежность. В романах, может быть, в песнях? Не верю я песням
Ленг слушал, примеривал сказанное к себе. Под пятьдесят ему, а нет у него ни семьи, ни дома — бродяжья ЖИЗНЬ.
Женщина перестала говорить, всхлипнула. Секунду стояла тишина, густая и плотная, тишина ночи. Ленг тронул Стешу за плечи, приблизил свое лицо к ее лицу.
— Ничего не поделаешь, — сказал. — Такая она есть жизнь, немножечко сумасбродная.
Понял, что не убедил Стешу, и замолчал.
У Ивановны обострилась болезнь — астма, и Стеша увезла ее в больницу, — Ты уж тут как-нибудь, — наказывала старуха Ленгу — Соседка тебе сготозя, Никитишна, с голоду не помрешь. Дом соблюдай. Замок вешай, когда уходишь.
Стеша сказала:
— До следующей субботы.
Ленг проводил взглядом машину, пошел по берегу.
Все девять лиц были срисованы им в блокнот. Но этого мало. Ленг изучал каждую морщинку на камне, старался представить, какие эти люди были живыми, что чувствовали, что видели. Например, воин со строгим лицом или одноглазый с искаженным ртом, от боли, от гнева. Переходя с места на место, приглядываясь, художник старался понять, что происходило в долине, и одновременно настроить себя на работу.
Удалось ему и то и другое. Догадаться, что это воиыы, было нетрудно — дорога знала немало сражений во время кавказских войн. Удивляет, что лица повернуты в одну сторону — вверх по реке. Войско уходило на юг, отступало. Да, отступало в панике. Ярость и страх на лицах в пользу такого предположения. Другое дело, что думал каждый из воинов, что говорил в этот случайно запечатленный момент. Здесь требовалась от художника интуиция, проникновение в душу каждого воина. Это придет во время работы, когда Ленг будет писать и одновременно читать мысли, которые подскажет ему каждый портрет.
Обратно в поселок Ленг почти бежит, подстегиваемый жаждой работы. Скидывает куртку, швыряет с порога, не глядя куда. Устанавливает мольберт, придвигает полотна, краски.
— Начнем!..
Солнце заглядывает в окна, комната полна света.
Ленг набрасывает штрихи на полотно.
Пишет он сотника — так, во всяком случае, он думает — в каждом войске есть средний командный состав. Пусть будет сотник — назовет его Ленг хотя бы в отличие от других воинов. Человек этот страшен: с вытянутым лицом, с дубовой челюстью, ощеренными клыками.
— Жесток, — характеризует его художник, — непримирим!
Придает ему на губах пену, на клыках желтизну. Лицо багрово от гнева, уши торчком.
Больше красного, желтого, черноты под глазами, смерти в зрачках. Беспощаден так же, как к нему будут беспощадны: за поражение он рассчитается головой.
Еще желтизны. Под маской ярости у него страх.
От крика он багров, от страха бледен. Все это перемешано, все надо показать, подчеркнуть.
— Слова мне твои нужны. О чем ты?.. — спрашивает Ленг. Пишет, пишет. Не положит кисть, пока сотник не закричит в ярости. Что он может кричать? «Стойте! — думает Ленг, выписывая складки на щеках, жилы на лбу. — Стойте, собаки!..»
Вечер прерывает работу. Но когда Ленг, отложив кисть, выходит из дому, идет по улице-все это машинально, — лицо сотника перед ним в шрамах, в буграх и в страхе.