Невия!.. Только она могла меня спасти, выкупить раба, проданного собственной душой силам безверия и ненависти.
Я кинулся домой, но Невию не застал: она вышла на половину брата - а там снова говорили и спорили об одном и том же... Я едва не взвыл от отчаяния... и меня понесло вон из Города. О, как мне был ненавистен Город в этот час! и как меня пугала моя ненависть! как я ненавидел саму ее, и оттого она лишь росла, порабощая меня все сильнее... Не вспомни о детях, я, пожалуй, мог бы не сдержаться и покончить с собой...
Я уходил прочь, не оглядываясь. Путь преградила Река. Я двинулся по берегу, навстречу течению, без всякой ясной цели и мысли.
Знаю теперь, думаю теперь о том дне с благоговением и улыбкой: судьба нарочно пытала меня, опустошая и унижая душу. Всему - свой срок. Довольный своим усердием и мужеством, сытый самим собой и ослепленный гордостью, я не был готов принять семя высшей правды: ей не прорасти в изобильном саду риторики. Она, как нежный и прекрасный весенний цветок, легко растет лишь на пустых полях, только что открывшихся из-под снега, на пепле осенней сгоревшей степи...
Там, у воды, я наткнулся на иссохший остов некогда мощного ствола ветлы. Ветер повалил дерево, оставив лишь низкий, весь в разломах пень. Потемнев и растрескавшись, пень казался теперь едва ли не идеальным воплощением тленности всего сущего. Однако почти от самых корней, окружая массив мертвой древесины, обрамляя его животворным венцом, тянулись вверх тонкие молоденькие ветви. Напоминали они собой недавно проросшие из семян юные древесные стебли.
Разве, довольный собою, сумел бы я прозреть в этом знак истины?
В тот день я умер и родился вновь.
Дума моя вновь наполнилась светом.
- Эвмар! - позвал я друга, словно он в тот миг стоял рядом со мной.
...Взгляни же: погибло давно это дерево, но весной оно снова цвело.
И вот ныне вода и сам ветер, сгубивший его, разносят новое семя.
И так в любом старом древе: у исхода ствола, под корою в глубине его плоти, спят незримо для нас семена.
Пока древо растет, пока крепнет, являя свету цветы, зреют в кроне его семена-одногодки и, созрев, разлетаются прочь.
Этим крепок древесный род, не обрываясь в веках.
Но если рок сломит ствол у самого корня, даже тогда не подступится к дереву смерть.
Незримое семя хранится до этого часа и может ждать век, пока обрушатся крона и ствол.
Оно прорастет сквозь твердеющий панцирь коры - и даст новое семя, а судьба того семени - в землю упасть и взойти.
И пусть за весь век не взошел ни один росток от семени кроны, все же надежда жива продлить свой род на земле.
Так же Город: он тоже во времени - древо.
И ствол его может быть сломлен вражеской бурей под корень.
Что же увидит случайного путника глаз, кроме жизнью забытых развалин?
И никому: ни стратегу и ни летописцу - не дано здесь увидеть семян нашей славы и наших надежд.
Тех семян, что начали ввысь прорастать от корней ниспровергнутой тверди.
Ты же сам говорил: должен эллин последний защищать свой последний очаг, покуда способен дышать.
Лишь тогда спустя век, или даже эон, или больше эона боги на землю вернут с эллинским сердцем народ и душою, сверкающей ясным огнем всей великой славы Эллады.
Были б корни глубоки, и были бы воды чисты, питавшие первое, праматеринское семя...
Так и жизнь человека в судьбе вырастает, как древо.
Час придет, когда вихрем беды и недуга сломит ствол, как бы ни был могуч он.
Но тотчас же, проснувшись, потянется вверх от корней из незримого семени духа новый нежный росток.
Сквозь кору остывающей плоти прорастет он.
Ни варварской буре, ни времени и ни огню - не под силу сгубить незримое семя Отчизны.
...Не я думал, не я говорил: словно голос великого кифаремда Олимпа звучал над моей головой. Я очнулся и, обернувшись, увидел мой Город. Что я без него? Ничто. Сорванный и унесенный ветром лепесток... Меня потянуло домой, потянуло с такой силой, будто я видел Город во сне из-за двух морей, из-за долгих лет, прожитых в изгнании. Откуда взялось это чувство? Не эхо ли будущих тягостных времен...