Писано тогда-то... По числам получается, что - за неделю до смерти Александра. Я с трудом скрыл недоумение. "Кто этот Клеомен?" - спросил я Менида. "Не знаю, - хмыкнул он, пожав плечами. - Кажется, хозяин постоялого двора". Тогда я спросил его, о каком "славном учителе" пишет Антипатр. "О каком! - воскликнул Менид, поразившись моему невежеству. - Конечно же, об Аристотеле!" - "Ты уверен, что - о нем?" - не сдержался я. Менид нахмурился и проговорил уже с вызовом: "Разве я дал тебе повод сомневаться в этом?" Я помолчал, подыскивая безобидные слова, и задал Мениду последний вопрос: "Где же сказано в письме о помысле убить Александра?" В глазах Менида вспыхнули разом три огня: гнев, гордость и презрение к моей узколобости. "Разве этот пергамент, - с высокомерием произнес он, - не есть ясное и окончательное свидетельство справедливой казни македонского демона?" Я смотрел ему в глаза, он смотрел мне в глаза - но мы не понимали друг друга. Этим разговором наша дружба кончилась. Он увидел, что я не верю его семейной реликвии, а потому - либо глупец, либо - тайный пособник длиннобородых.
Какое незримое семя проросло в роде эллина Менида? Быть может, Аминт, всякая мысль о спасении народа путем заговора и убийства извращает и саму цель, и рассудок стремящегося к цели человека? Есть еще один "герой" с подозрительной судьбою. Не знак ли он, подтверждающий мысли Менида? Я имею в виду Гуллафа. Вглядись в его судьбу. Германец, ребенком попавший в римское рабство. Мальчик красив, как Амур, - и вот светлые его кудряшки и голубые глаза приносят ему свободу: им до слез умиляется бездетная матрона, вдова проконсула. Но уже в семнадцать он перестает быть Амуром, становясь юным Геркулесом, одним из лучших гладиаторов столицы. Над головой Гуллафа восходит новая звезда - благосклонность другой стареющей матроны, прежнюю двумя годами раньше успел увезти Харон. Однажды матрона попадает в немилость к императору и оказывается на Боспоре, в ссылке... На пару со своим любимцем. Однако того ссылка не тяготит. Напротив, отныне он - "первый в провинции", этот голубоглазый силач и драчун. С детства ему прожужжали все уши эллинскими и римскими именами: Амур, Купидон, Геракл, Аякс, Ахилл... Ему даже приписывали эллинское происхождение. На Боспоре герой стал любимцем толпы. Новый Геракл из германцев - каково чудо, какова невидаль! Геракл, - шептали ему в уши и кричали с подножий холмов, - Геракл, сверши новый подвиг. И он свершал... Он убивал свирепых разбойников и тех, кто был неугоден архонтам. Он чувствовал себя Гераклом и всегда был искренне уверен в своей правоте. Сильные властью всегда шумно чествовали любой его подвиг... Потом Гуллафа прибрали к рукам люди из Иерархии. Старик прельстил его Танаисом... По указаниям старика он занялся своим обычным ремеслом: выслеживанием разбойников... и поджигателей храмов. Однако, в отличие от боспорцев, старик придал шкуре нового Геракла цену Золотого Руна, и его стали тайно оберегать отборные стрелки... Конец судьбы тебе известен - что должно было случиться, то и случилось. Вот тебе еще один пример того, как может прорасти... семя. - Здесь Эвмар тяжело вздохнул. - Я понимаю, что рассказал о единицах. Другие следуют высшей истине, знак которой ты, Аминт, указал мне на берегу. Но меня, лично меня, эти примеры наводят на мрачные мысли. Теперь у меня осталось слишком мало времени, чтобы позволить себе допустить хоть одну ошибку... Аминт, я давно хотел задать тебе вопрос, но робел, боясь, что он покажется тебе глупым...
Я увидел в глазах Эвмара растерянность.
- Аминт, ты ведь знаешь мысли разных философов... - опустив взгляд, сказал он. - Как отличаешь ты истинное семя от... сорного?
От его вопроса я опешил. Некоторое время мне в голову не приходило ни одной ясной мысли.
Помню, что от окна потянуло слабым сквозняком, и я снова ощутил легкий прилив соснового аромата. Словно солнечные блики на речной глади, в моих глазах снова промелькнули обрывки ярких впечатлений детства на Хиосе... Я увидел ясное утреннее море и влажную ладонь отца, по ней неуклюже карабкается маленький краб. Отец смеется и тянет ко мне руку, а я прячусь назад, сразу и радуясь, и страшась крохотного чудовища...
В следующее мгновение я ответил Эвмару. То была мысль, новая для меня самого.
- Я не слишком самонадеян, - сказал я ему, - и не уверен, что избрал истинный взгляд на вещи. Однако мне кажется, что я всегда пользовался простым сравнением. Когда я читаю какой-либо философский труд или слушаю чьи-либо советы, моя душа невольно, в тайне от моего рассудка, сравнивает новое знание с лучезарностью и теплотой детских воспоминаний. И если при свете их душа видит в словах изъян, если прочитанное или услышанное, подобно грязному дыму, начинает заволакивать мою светлую память, душа сразу отступается от такого знания... как от сорного.