До нее донесся чей-то голос: «Олимпиада в Лейк-Плейсиде…»
Что делает там эта жуткая баба?! Как она туда попала? Лейк-Плейсид совсем недалеко от Саранак, они ездили в соседний городок по восемьдесят седьмой, маленькая кондитерская с чудным мороженым, он всегда брал сначала ванильное, потом фисташковое, приходилось его останавливать… Лейк-Плейсид окружен горами и водопадами, он подолгу смотрел на Водопад Высокого ущелья и всякий раз удивлялся тому, как тихая с виду речка Озэбл вдруг преображается в мощный поток, рассыпающийся даже не брызгами, а небольшими шариками. Лицо у него становилось совсем детским… Но кто это все время повторяет: «Лейк-Плейсид»? Это на кухне надрывается радио… Откуда им знать про Лейк-Плейсид и при чем здесь Олимпиада, что ей там нужно? Она опять жарит рыбу, назло ей, знает, как она ненавидит эту вонючую бильдюгу и нотатению, в ресторанчике старой гостиницы в Лейк-Плейсиде рыба пахла… как же она пахла?.. Да — девушкой, это он так говорил, что рыба пахнет девушкой… иногда он уходил до рассвета и возвращался с чудной серебряной рыбой, серебряной рыбой, пойманной в Озере Серебряного неба, так на алгонкинском наречии индейцев называлось их озеро — Саранак…
— Вот и хорошо, — сказала Олимпиада, — хорошо, что не приедут, ничего не случится, если их не будет, а то бы только сифилиса понавезли эти американцы, а наши все равно всех победят…
— Зато продукты будут в магазинах, — возразил чей-то гнусавый голос.
К Олимпиаде пришла в гости придурковатая «племенница», и они на кухне пили чай.
Она вспомнила сон и как перекрестилась истово.
Ну что ж, надо готовиться. Но она уже, наверное, готова, ведь эту жизнь назвать жизнью уже нельзя. Она во власти страшной бабы, и никто не может ее защитить, потому что никому до нее нет дела. Никому во всем свете. Нет, там, далеко, есть люди, их осталось немного, но они помнят о ней, они просто не знают, как ей плохо. Не знают, потому что лучше умереть, чем сознаться в своем бессилии, признать свое полное непоправимое поражение. Она никогда не умела признавать своего поражения. Даже тогда, в сорок пятом, когда всерьез думала о смерти, — никому ни слова, даже Детке.
Она поняла знак и будет готовиться.
Хмыкнула: «Смешно. Ты неисправима: собираешься готовиться к встрече со Всевышним, как готовилась к сеансам со знаменитыми персонами. Пока Детка ваял бюст, развлекала беседой. И к этим беседам готовилась очень тщательно: привычки, привязанности, излюбленное занятие, тогда вошло в моду словечко „hobby“, и ты щеголяла им. Но тогда ты старалась ради денег и связей, а теперь зачем?
Чтобы разрешили встретиться с ними. Детка верил в то, что они встретятся там, а Генрих — нет, он говорил, что его религия — преклонение перед силой… — она нашарила на тумбочке пачку „Беломора“, закурила первую, самую сладкую… — перед силой, которая присутствует за всем, что человек в состоянии постигнуть.
Детка один раз обозвал его дураком. Его довольно часто называли дураком, он сам любил рассказывать историю, как еще в Цюрихе или в Берлине одна маленькая девочка, завидев его, бежала на угол и, когда он проходил мимо, тихо говорила: „Ты дулак“».
— …и у нас была очень умная кошка Шнюгра. Один раз мы поехали с папой в Крестцы, и она бежала за нами, пока мы не взяли ее на телегу. А папа, твой дедушка, был строгий, мог и выпороть. Ешь биксюльчик, а то наша кобыла скоро проснется, надо будет ее ворочать. Ничего уже сама не может делать — до того разленилась и разъелась, а мне дотрагиваться противно. Ешь, ешь, с нее и рыбы хватит. Пусть здесь с нами поест, невелика царица. А знаешь, какая была? Всех на рога поднимала. Мне за стол садиться не разрешала. Кончилось ее время.
Так, говоришь, мать в «Детский мир» наладилась, куда ж тебе в «Детский мир», у тебя уже вон — груди. Ну ладно, что-нибудь придумаем. Пошла я, а ты тоже двигай, а то экскурсии скоро придут.
— Ну что, проснулись? И сразу за цигарку? Вот отниму у вас эту дрянь, весь дом провоняли, внизу в зале чувствуется, а ведь там культурные люди бывают..
Стояла в изножье, мощная, грудастая, а голова почти лысая — редкие седые космочки зализаны назад. Откуда она взялась? Уже не вспомнить…..
— Вставайте, мойтесь и идите завтракать на кухню, я сюда больше таскать не буду, нечего церемонии разводить.
Гретхен молчала.
— Ну!
— Я больше вставать не буду.