Вербовка в БСВ между тем шла неровно: пленные за два с половиной года из людей превратились в забитых рабов, лишний раз вздохнуть боялись. Что уж говорить: и выглядели, как живые скелеты! Хоть строение человека изучай. А новости тем временем разлетались по лагерю с скоростью лесного пожара.
Вечером двадцать третьего августа в барак ворвался младший лейтенант Серёга Лапоткин и радостно закричал:
— Победа в Курске, товарищи! Товарищи! Красная армия гонит немцев назад!
— Врёшь!
— Быть не может!
— Откуда знаешь?!
С нар повскакивали пленные, все обнимали его, жали руку. Поздравляли друг друга, будто Новый год пришёл и Дед Мороз из мешка подарки достал. И не успел Лапоткин назвать свой источник информации, как в барак ворвались охранники с автоматами и выволокли его на плац. Начальник лагеря ещё поорал что-то насчёт порядка после отбоя и хлопнул дверью. В тишине ночи шептали:
— Тихо. Не слышно выстрелов-то.
— Ну. Может, в карцер бросили…
Утром комендант лагеря на построении двоих вызвал. Велел в Даловице с носилками и лопатами отправляться. Тогда-то все и увидели на краю плаца тело, накрытое рогожей. Тело Серёжи Лапоткина… Вот так, напоказ выложили, демонстративно.
А через неделю, тридцатого августа в знак протеста доходяга Вася Пересунько решил бастовать. Его, беднягу, и так ветром сносило. Еле ногами перебирал. А он прямо на построении и заявил:
— Требую справедливого суда над убийцами нашего товарища Лапоткина! Он ничего не сделал! Пока не накажете убийц, работать не стану!
Комендант лагеря послушал через переводчика, брезгливо так сплюнул. И рукой махнул охране. Автоматчики двинулись вперёд, а толпа пленных навстречу:
— Всех не перестреляете, сволочи нацистские!
И снова захлопали выстрелы…
Хоронить Василия сразу эсэсовцы не дали. Только на следующий день тело разрешили забрать и предать земле в Даловице.
Что во сне, что наяву Николай кипел от бессильной злости. Он понял, что значит «чешутся кулаки». Такого с ним не было никогда, даже когда он дрался в детстве на Малой Кушве с «казёнными»-детдомовцами. Дрался до крови, жестоко. Но здесь, в плену, было иначе.
Он прекрасно знал, что нельзя вмешиваться, когда эсэсовцы бьют или убивают пленного. Знал. И ему не поможешь, и тебя самого пристрелят. И кто тогда поможет другим?.. И всё же знал, что каждый раз, когда он не вмешивается, когда видит, как бьют и убивают беззащитного невинного человека, в нём и самом человека остается всё меньше и меньше. Что-то внутри уродуется навсегда и умирает.
Там, в плену, все они держались друг за друга, как братья. Только так и выживали в этих скотских условиях. Только это и спасало…
Глава 14. Свобода в нас
Вечером Николай отмывался в заводской душевой после смены, когда вокруг неожиданно ощутимо похолодало. Он нащупал таз с водой, окатился, промыл глаза и замер. Круглая заводская баня, построенная в форме гайки с уютными душевыми-секторами, стала чужой и очень грязной. Исчезли голубенькие скамейки с тазиками из нержавейки и полотенца. Откуда-то появились ржавые крюки на чёрных от плесени стенах. На них были наброшены грязные тряпки, А чуть дальше толпились голые исхудавшие люди, плескавшие на себя из вёдер с водой.
— Ды якие ж мы падпольщики! — ругался всегда спокойный Фима Савич. — Ничога для сваих зрабиц не можам! Тольки у ямы кладзём…
— Нельзя так: с голыми руками на автоматы, — рассудительно говорил Антон Кривенко. — Нам поддержка нужна. Это эсэсовцы. Они на нашу сторону никогда не перейдут. Нужна другая поддержка…
После долгого молчания и плеска воды Яков Игнатов задумчиво произнёс:
— Я всё думал, откуда Лапоткин узнал про победу в Курске. Кто-то же ему сказал, правильно? Кто-то из тех, кто нам сочувствует…
— Немцы б таким делиться не стали, — угрюмо хохотнул Павел Иванов. — Значит, есть в лагере ещё одно Братство?
Вперёд выдвинулся Ваня Федотов, словно нехотя заговорил:
— Сегодня говорил с одним рабочим. Из местных. Там, на фабрике… Он говорит, что наш друг. Коммунист.
Пленные в бане затаили дыхание, ловя каждый звук. Плеск воды стих.
Ваня оглядел всех чёрными глазами. Продолжил отрывисто:
— Бежать нам из лагеря почти невозможно, ему туда ходу нет. Он предлагает с фабрики бежать. Туда он может провезти с собой кое-что. Даст карты местности. И даже машину.
— Убьют ведь нас, — вздохнул Борис Луньков. Все знали, что у него двое детей дома в Торжке осталось. — Перестреляют, как собак…