Николай проваливался в тяжёлый сон от лекарств и усталости. Но ему не снилось ничего о плене, и он был за это благодарен. В полудрёме он открыл глаза и смутно увидел ту женщину, что спасла его. Она, сгорбившись, сидела на стуле рядом с его кроватью и пристально смотрела на него, будто пыталась запомнить каждую черту лица. Наконец опустила глаза и, нахмурившись, вздохнула:
— Ты — не он. А уже ноябрь…
А потом он снова провалился в сон без сновидений.
Глава 17. Отчаяние
Выписали Николая через три недели. Рвался домой раньше — врачи не пустили:
— Сиди тут, Закусин, а то швы разойдутся. Вот ещё, зашивать тебя по-новой!
— У меня там ребята в цехе! — оправдывался он.
— Какой тебе цех! — ругался врач. — Дай ткани зарубцеваться! И так повезло тебе: нож по касательной прошёл, селезёнку не задел! А так лежать бы тебе сейчас на кладбище…
Лежать было скучно, даже несмотря на то, что к нему приходили целые делегации. Приходили мама Оля и отец, Галина со своим новым ухажёром, Серёга и Витька, они приносили домашние пельмени и сменное бельё. Потом ребята из бригады притащили газеты, книжки, яблоки и сладкие булки. Скинулись ему на новое пальто: старое-то разрезать пришлось. Даже директор с замом с завода приходили. Документы на подпись привезли, здоровья пожелали и заверили, что шибко ждут на работе.
Приходил «дядя Стёпа» — капитан Семёнов. Опрашивал, как бандиты выглядели, что говорили. Особо женщиной интересовался, что за винтовка у неё была, но тут Николай упёрся, сам не зная, почему: «Не помню» и всё тут. Капитан покивал сочувствующе: надо понимать, такая потеря крови, переливание даже делать пришлось.
А потом пришли Петрович и Стёпа. Петрович про незнакомку всю душу вынул, но Николай почему-то твёрдо стоял на своём: «не помню». Закусился, что называется. И Петрович отстал. Вздохнул и сказал с горечью, что не случайно та смета пропала, ведь и записи снов из сторожки пропали. Не все, одна папка. Стёпа её на заднее сиденье машины положил и по нужде отошёл. Вернулся — нету! Всех опросили, всё обыскали. И ничего. Долго Петрович вора выслеживал. Ночами не спал, вокруг сторожки и гаража в засаде сидел. Расспрашивал всех и каждого, то шутками-прибаутками, то угрозами.
— Помнишь того рыжего в сторожке, сменщика моего? — грустно спросил он. — Он вором и оказался.
— Так взяли вы его? — оживился Николай.
— А толку? — вздохнул Петрович. — Он шпионом оказался. На Англию шпионил, подонок. Всё им уже по цепочке передал. Вот, разрабатываем…
И вместе со Стёпой и Петровичем пришли те сны…
И Николай устало рассказывал, как он…
…в бараке сжимал в грязной руке острую заточку. И думал, каково это: перерезать горло эсэсовцу. Сможет ли? Это ведь не из револьвера стрелять.
Он вспомнил почему-то, как они с Галинкой ходили по грибы. Недалеко совсем зашли, дорогу по пролеску видно было. И из травы вдруг подскочила чёрная гадюка — и к сестрёнке. Галинка ахнула. А Николай даже подумать не успел: наступил на неё и давай топтать сапогами. Для верности ножом добил — так сам за сестру испугался. И сейчас он точно так же готов был прирезать чёрную гадюку — фашиста или эсэсовца — неважно. Важно, что он должен выжить и добить гадину в её же логове. Отомстить за своих убитых солдат и офицеров, за сожжённые дома и технику, за всех людей, за всё причинённое горе…
И сплоховать никак нельзя. Когда время придёт, думать некогда будет. Настанет пора решать, кому жить, а кому умирать…
Кошмар не отпускал. В тот день непередаваемое чувство безысходности на сердце с утра не давало покоя… Инструмент на работе из рук валился, и лопата, и ручки тачки, и топорик.
Горькой бедой обдало ещё вечером. А уж когда перед входом в барак послышался топот множества сапогов… Пленные, конечно, сапогов не носили, и стало ясно, что ничего хорошего этот топот не сулит. Первым в душный барак ворвался эсэсовский капитан в чёрной форме, судя по трём шишкам в петлицах — гауптштурмфюрер в возрасте. Он встал у входа, и за ним по-хозяйски вошли несколько молодых и начальник, на вид чуть старше самого Николая — рыхлый, как квашня, штурмбанфюрер с четырьмя шишками в петлицах.
Красные повязки со свастикой на их плечах, казалось, были пропитаны кровью — не их кровью, чужой. Всем было ясно, что это палачи и пришли они не пайки раздавать…