И все равно Синеглазка где-то там, в сердцевине долгожданного перехода от одного к другому, вспыливает, подскакивает и бесится, все равно отталкивает и орет, что прекрасно знает, что сраный поганочный гад замыслил. Все равно, едва Ренар, застигнутый врасплох, а потому решающий действовать безжалостно и резко, пытается стянуть с себя одежду и залезть следом, припечатывая к чугунному дну, отбрыкивается да взвивается чокнутым вихрем, щерится, клацает зубами, упрекает, матерится и, сверкая голой соблазняющей задницей, выпрыгивает из воды: с пару раз поскальзывается, идиот же непроходимый, на натекших от собственных пяток лужах, грохается, проезжается на спине, калечит себя и окружающую мебель, получает по голове проводным домашним телефоном, свалившимся сверху, воет и психует только больше, в голос клянясь никогда впредь к блядской ванне не приближаться, если рядом с той отыщется еще более блядский Белый…
А потом почему-то приближается вновь, для того лишь, правда, чтобы всю эту чертову комедию повторить с пятый, десятый, сорок первый — да пошло бы оно всё псу под хвост… — раз.
До тех пор, пока Ренар, почти смирившийся, что ничего у него не получится, и махнувший на мечты — на то вы, твари, и мечты… — рукой, совершенно случайно, совершенно негаданно и совершенно немыслимо не открывает очень странное, причудливое, не вяжущееся, но как ни что иное действенное чудо-средство: разбирая кладовые завалы, путаясь по колено в мусоре да пыльной грязи, отыскивает модельку старенького динозаврика-трансформера из покинувшего дом детства. Вспоминает, как любил с тем прежде играться в воде, рассеянно забирает следом в пенный кипяток, неожиданно нарывается на Синеглазку, которая, то ли слишком сонная, то ли попросту привыкшая, что свет у них в ванной периодически не выключается, потому что оба идиоты с просверленной дрелью памятью, устало распахивает дверь, застывает с перекошенным лицом на пороге, игнорируя и вскинутую для приветственной попытки подозвать и обнять руку, и истосковавшуюся улыбку, и все добрые слова, полнящиеся смущением за притащенные в ванну игрушки и невольной виной за то, что они снова у причала этой самой ванны, провоцирующей на долгие ссоры, сталкиваются…
Синеглазка, занавешенная своей гривой и натянутой, распахнутой на все пуговицы рубашкой с Балтового плеча, ожидаемо пятится, ожидаемо почти уходит, сбегает, тихо материт всё на этом чертовом свете, так же тихо обвиняет в зверской подставе, намеренно травмирующей ее слабые не обжившиеся нервы, озлобленно бормочет о воскрешении того конченного ублюдка, который изобрел эти блядские ванные, чтобы самолично того в одной такой утопить, когда…
Замечает вдруг желтого с красными полосочками динозавра, несчастного зубасто-пластикового раптора с единственным зеленым глазом, длинным протыкающим хвостом, непонятными отросточками, таращащимися во все подряд стороны, и отломанным левым когтем, болтающимся на тонкой проволочке на груди.
Замечает, замирает, зависает просто-таки, и вождь Грязный Поток, живущий в каждой луже, в каждом водоеме и в каждой раковине, закурившись трубкой катящегося в пропасть мира да табаком из подожженных перьев гордого белоголового орлана, выдув с три клока дыма и надавив на рычаг отвечающего за свет рубильника, вышептывает на ухо заискивающим барсучьим визгом, что вот оно, Белый-Белый Ренар.
Вот оно, то самое изумительное средство для осуществления той самой изумительной мечты.
В-о-т-о-н-о.
☘߷☘
Раптор манит пытающегося откреститься от него порабощенного мальчишку с неистовой силой соблазнительного искушения, заискивающе скребется загнутыми коготками по тощей пылкой груди, заставляет, принимая проигрыш, хмуриться и супиться нажатием всего одной чудодейственной кнопки, под которой желтая ящерка превращается в воинственного робота о хвостатой голове да железных кулаках, и Черныш закусывает губы, водит по сквозящей меж пальцами воде ладонью, придирчиво и как будто бы незаметно притягивает к себе всю окрестную навалившую пену — сегодня перламутровую, отливающую розоватой желтизной раздавленных персиков, — пытаясь той обложиться так, чтобы не было видно даже сосков, будто он совсем, господи, девочка, а даже еще не девушка, кутается в мокрую шаль-гриву и, в общем и целом, выглядит как лишенный желанного внимания одичалый ребенок, вот-вот собирающийся впасть в никого не прощающую роковую обиду.
Вокруг то плавают, то, ударяясь пластиковыми лапками, идут на дно крохотные песочные львятки из шоколадных киндер-яиц: с палатками, без палаток, с фонариками, лопаточками, в костюмчиках мудреных археологов и очкастых историков, докторов и докториц в белых обтягивающих халатах. Плавают там же и бедные облезлые лошадки, потерявшие со шкурки весь бархат да упряжь, порванные не то временем, не то молью да мышами, не то и самим маленьким Ренаром, о котором Ренар не-маленький не помнит ничего, за исключением двух сохранившихся на вечность любовей: к Чернышу да, конечно же, к еде. Плавают резиновые голубые щенята с вмонтированными в задницы пищалками, валяются внизу затонувшие бронзовато-оловянные солдатики со вскинутыми штыками рокочущей гражданской обороны, с болью — не для солдатиков, а для куда более мягких телес — попадаясь то под ягодицы, то под елозящие ладони и пятки. По поверхности, прикидываясь не то бревном, не то шматком выуженной из вишневого йогурта плесени, скользит резиновый крокодил — вполне себе реалистичный и даже устрашающий, вот только пикающий клаксоном какой-то слишком смущающей, слишком неподобающей ему крикушки, вынутой словно бы из срыгивающей грудной куклы. В коллекции имеется и синенький желтогривый пони в единственном экземпляре, и несчастный перекошенный мальчик-кен, шлепающийся мокрым боком о мокрый бок наполовину затонувшего вниз головой резинового леопарда, и обкуренный китайский пикачу, давно потерявший и батарейки, и само батарейкопринимающее устройство, и северный тюлень-дьюгонг, когда-то бесчестно выкраденный из игрушечного супермаркета, и пресловутая желтая уточка, потому что без уточек как будто просто нельзя.
Всё это бултыхается, перемещается за небрежными движениями рук и ног, стучится и просится в ладони, но внимание Черныша привлекает лишь околдовавший трансформирующийся раптор, и Ренар, забравший того себе по праву истинного обладателя, хитро щурит глаза, хитро улыбается, хитро вскидывает брови и тонко-тонко, ненавязчиво даже интересуется:
— Что такое, радость моя? Ты что-то хочешь мне сказать? Или хочешь немножечко со мной поиграть?
В воде отражается железный осьминог привинченной к потолку недолюстры, потому что нормальных лампочек ненормальные они, конечно же, держать не умеют — осьминог этот гребаный в трельяже, он поголовно зарос ряской, он капает желтой рябью воздушных отражающих полос, мир тихо выдыхает, готовый и воевать, и терпеть, и отмеривать себя по кускам, сколько там кому от него понадобится, а Кристап по привычке бесится, скрипит зубами, по-ребячески дуется, так и не научившись ни у кого ничего просить, и вместо простого, обещающего сразу же исполнить обозванную просьбу: — «Хочу этого сраного динозавра, так что отдай его мне», — обижаясь с концами, шипит сердитым прудовым лебедем, оставленным в одиночестве подрезанных человеческими ножницами крыл:
— Морды твоей поганой хочу не видеть, грибятина ты паршивая… И еще хочу, чтобы этот твой хренов дебильный ящер отправился к хреновому дебильному дну!
Ренар, особо на другой ответ и не рассчитывающий, миролюбиво вздыхает, тихонько смеется и, навлекая на себя большую и страшную беду, немножко не сдерживаясь в руках, когда так хочется хватать и любить, а не играть в глупые динозавровые игрушки, шепчет, заманивающе заглядывая в горящие буйностью глаза: