— Ведьму кого? — Кристап не то чтобы был скептичен и не то чтобы отличался особенной верой во что-либо вообще — чаще он просто принимал за данность всё, что ему говорили, а потому лишь приподнял голову, тряхнул челочным хохолком, потер кончиками ножных пальцев лощеную собачью спину, дослужившись до ублаженного сопения и влюбленного карего созерцания.
— Ветров, хороший мой, — поднявшись на ноги, поглядев еще раз на оттикивающие заветный срок часы, верно сокращающие оставшееся у них время, повторил Балт, отправляясь на поиски одному ему изведанных сакральных предметов. Походил по комнате, склонился над дверчатым шкафчиком, отбросил в сторонку растерзанную ватную тушку Котопса, томик в твердой обложке для начинающих пиромантов, раскраску с саблезубыми клуриконами, присланный по почтовому ящику и непонятно для чего нужный каталог с гардинами, шторами и ламбрекенами, пошедший на новую тренировочную погремушку для всежующих собачьих зубов. Влип в придравшийся к полу кусок сладкой овсянки со сливочным маслом, проехался на упаковке от шведского безглютенового — покупалось специально для Кристапа, ретиво любящего подобные извращенные изыски — печенья, перебрал горстями найденные цветные карандаши, выискав в тех черный фломастер, подхватил изжеванный лист, ножницы, бумажный клей и, вернувшись под бок к приподнявшему брови Мэлну, доверительно замурлыкал, вместе с тем принимаясь вычерчивать неприспособленными к искусствам пальцами по бумажному покрову: — Ведьма Ветров, говорят, живет где-то в сигулдских пещерах, только не выходит из них наружу вот уже с несколько десятков томительных лет.
— Почему? — Черныш был простым, как закапанное из пипетки сердце, и необычным, как чай на молоке, с солью и кардамоновыми специями, а потому не засмеялся, притиснулся ближе да перегнулся через Балтов локоть, вглядываясь в зарождающееся на листке нечто, щедро штрихуемое чернотой монотонно-алкогольного фломастера.
— Потому что о ней больше никто не помнит. Она вроде бы была вполне себе милой старушкой, жила в речках и болотах вместе с лягушками и цаплями, плела из кувшинок пряжу, одевала лунным блеском водную гладь, и если на рассвете выйти к ней и попросить, чтобы выглянуло солнце, а дожди ушли, она иногда выполняла просьбу. Тогда поднимались со дна порожденные ею ветра, распугивали все-все тучи, приводили обратно застенчивое светило и сулили самый теплый, самый славный, самый лучший день за весь последний год…
— И откуда ты знаешь про нее, если больше никто этой старухи не помнит?
Белый хитро блеснул глазами, приподнял уголки губ, оставил на пойманной ладони меланхольный весенний поцелуй в синие прожилки цветочных вен. Довольно заурчав от покрывшего щеки бледного румянца на тощем узком лице, прошелся по наброску на скорую руку зазубренными ножницами, немножко небрежнее, чем мог бы, вырезая черную-черную бабульку, воссевшую верхом на метелку, водрузившую на голову островерхую шляпу, приподнявшую крюковатый нос да усадившую на прутвенный веник не обычного черношкурого кота, а повязанные кувшиночной ниткой пучки склубившихся ветров, узнаваемые лишь потому, что закрашивать их Ренар не стал, вместо деталей да тонов так и выведя своим дурацким фломастером:
«Ветер с ниткой из кувшинки на багажнике бабульки».
— Приснилась, — спокойно, с посвистывающими нотками, отозвался он. Перевернул рисунок, намазал тот карандашным клеем, прицелился, все равно криво вжимая перекошенную черную бабушку к прозрачной зеркальности зашуршавшего взволнованным ропотом стекла. — Как раз недавно и приснилась, а потом я вспомнил, что что-то такое читал в детстве в сказках. Давай-ка, хороший мой, пока у нас с тобой остается хотя бы часок в запасе — попросим добрую бабушку Ветров капельку подсобить нам. Ты же хочешь поехать, верно? Тогда не упрямься. И Тюлень с нами попросит — он тоже хочет-хочет, просто ему всегда лень. Ты же понимаешь: короткие ножки, толстый тяжелый зад, откармливающий до отупления гад-хозяин… Подари-ка ему, бабушка, такую замечательную зарядку, а? А нам с Чернышом — капельку солнца да твоего волшебного ветерка. Тебе ведь совсем не жалко, правда?
☘߷☘
Всё еще ранними утрами, в дни долгожданных поездок, лелеемых с месяц, второй, а то и пятый, автобусы распахивают сине-белые, как море с молоком, дверцы, хрустко шуршат по гравию, задевают стеклами налившиеся росой ветки, довольно мурлычут мягкой поступью кошачьего мотора.
Воздух пахнет обескураживающей свежестью пролившегося дождя, кто-то где-то варит привезенный из Джайпура крепкий чай, снуют по зашторенным окнам бородатые ниссе и томте в красных колпаках, так и не убранные в коробки с прошедшего Рождества; автобус отражается в растекшихся лужах, где вода спорит с прозрачной голубизной неба, птицы ошалело разгоняют набежавшие капли, сверкает нефритами листва, зевают кольчужные клены, выбиваются на проезжую часть улиточные папоротники, гуляют по ветровым стеклам тучные стрекозы, присевшие отогреть прозрачную кисею уставших вентиляторов-крыл.
Радио вещает о начавшемся восьмом часу, о добром утре тебе, Рига, о горячем фраппучино и мороженом с томатом и земляникой из нового супермаркета, дымят свежей сдобой пекарни, хрустит шоколадная корочка, нагреваются многоэтажные стены, щурятся подслеповатые окна, дожидается на вокзале вычищенный поезд, заправленный дизелем и пережеванным углем. Сиденья обиты разошедшейся морщинками кожей и бархатом, уютно поскрипывают, блестят надраенные бойким помелом рельсы, хохочет в седые космы лягушачья бабулька о семи ветрах, улыбаясь картавой улыбкой с окон заваленной собачьими игрушками квартиры в соцветии стеклянного дома на сосновом холме и отцветшей под подоконником сирени.
Поезда отходят по расписанию, льнет к плечу голова заснувшего Черныша с роскошной глянцевитостью разметанных волос, спит на коленях вытянувшийся по длине толстый рыжий пес, смачно пощелкивающий слюнявыми челюстями…
Небо, переливаясь барселоновой лазурью, встречает пышущий жаром восход, прогибаясь под хлыстами скачущих по кучевым облакам ветрогривых жеребят о двенадцати ивовых прутиках в подвязанных кувшинкой хвостах.
========== Томатный драйв ==========
Город пылал размоченной выделанной умброй под морщинистыми руками курящего гончара, по стеклам стекали дождливые раскосые стрелки, в остановившихся задумчивых каплях застыли огневые вспышки фонарей да проносящихся железных фар. Звенели барабанным гимном застрявшие на краю света трамваи, столкнувшиеся носом в нос, тянулись вдоль шоссе облысевшие крючковатые коряги, кем-то и отчего-то названные деревьями — попробуй его разбери, это дерево без листьев, что оно вообще такое, чем было до и кто теперь приблудился на его место, самовольно и зловеще нарастившись на старых мшалых корнях.
Дождь мерно стрекотал по гулкой отражающей крыше, люди неохотливо теснились, негромко переговаривались, изредка становились клоунами из кид-хоррора, когда обступившие кольцом светофоры разжигались красной маслистостью, покрывая кожу да волосы кровяным гримом. В бумажных пакетах покачивался горячий камелопардовый шоколад, пластиковые стаканчики нераспитого кофе, пальцы на смарт-экранах, кнопки в планшетах, летящая вместе с ветром сеть, выщелкивающий каблуками в такт заведенной радиоволне водитель.
Никому никакого дела до протекающей рядом чужой секунды, все заняты собой, соблюдены приличия, накормлен эгоцентризм, мир больше не смотрит наверх, и только у одной единственной особы, по воле злого рока рассевшейся рядом с Ренаром, не нашлось занятия более интересного, чем зевать и неприкрыто таращиться на белобрысого чудика и чудика второго, темненького, длинного на волос, оберегаемого первым и почти агрессивно задвигаемого тем к холоду просачивающего влагу окна.
Мадам ковырялась в пахнущей котами и грязными пеленками сумке, отламывала не самыми чистыми пальцами кусочки завернутого в целлофан карпаччо. Облизывала руки, сбрасывала к ногам слайсы рыбного мяса, украшалась перьями зеленого лука и жидкого помидорного теста, пыталась запачкать боковину черного, лучше нужного впитывающего просыпанную муку, Балтового пальто.
После, вроде бы извинившись, вроде бы напившись подаренной безнаказанностью, доев свою проклятую мясную рыбу, полезла в сумку снова — вынула фриттату, запеченный где-то и в чем-то исконно итальянский омлет в бумажной упаковочке из маркировочного супермаркета. Вскрыла пластиковой вилкой картон и пластмассу и ею же принялась небрежливо, но торопливо, будто вот-вот отнимут, есть; водитель никуда не спешил, водитель никем не интересовался — перегонял, когда хотел, вылетал на встречную полосу, потому что, наверное, говорил по-русски. Жал на педали тоже только тогда, когда ему этого очень хотелось, и пассажиры, матерясь, летали печальными анчоусами в поймавшей банке, бились хвостами и плавниками, осыпались приклеенной самой природой чешуей; чертов омлет, просыпавшись через край, хлопнулся Ренару на бедро, проклятая баба, очумев, потянулась собирать его чересчур интимно касающимися пальцами, нарвавшись на внезапное, взбешенное, озверевшее шипение черненького мальчишки о том, что еще одно движение — и он самолично оторвет ей нахер паскудную руку.