Черныш — он безнадежно удивителен и удивительно безнадежен, он подолгу не может сложить одного и другого, даже если выпалить ему со всей прямотой шальным выстрелом в хмурый лоб. Он, так и не поняв, приподнимает брови, опускает брови, куксится, едва ли не крутит пальцем у виска, с присвистом между сложенных трубочкой губ спрашивая:
«И что ты все-таки там делаешь, дурацкий гриб…? Неужели жрешь? Неужели кухня и комната для твоих повальных обжираловок теперь не канают…?»
Назвать правду нельзя, потому что иначе всё закончится, пока не подыщется новое удобное местечко, на поиски которого в маленькой однокомнатной квартирке можно спустить не один и не два месяца: Ренару строжайше запрещено за вспыльчивым юнцом наблюдать, Ренара нещадно упрекают в краже личного пространства, гонят взашей да с щедро отвешенными пинками под задницу…
В общем, его всеми возможными способами отталкивают, и вместо того, чтобы уютно пристроиться в любимых ногах, чтобы просто сидеть и любоваться-любоваться-любоваться доставшейся ему красотой, вместо того, чтобы обустроиться на мягком удобном подлокотнике и лениво почесывать занятого мальчишку за ухом, целуя горячечными губами в макушку и шею, он уходит в идиотскую ванную, садится на идиотский бортик, вытягивает неудобные ноги, жует чипсовые квадратики с подсохшей колбасой. Задумчиво зависает, задумчиво ревнует, задумчиво смотрит и всё никак не может насмотреться…
А грязь, никогда, в принципе, не убираемая, вокруг всё растет, шкурки и пакетики падают за машинку и уползают, скочеряжившись, под троглодитное ванное дно. На полах уже такие барханы разномастного помойного мусора, что тупая тюленья псина, ловко лавирующая между гнилым и не гнилым, зарывает под наращенным напольным подшерстком свои чертовы объедки и утащенные носки, закапывает слюнявые крекеры, кусочки растаявшего мороженого и покрывающиеся белым да зеленым куриные поджаренные ножки, и те, пролежав с неделю или две, радостно лезут в загребающие пространство тапки, те почти самостоятельно ползут по содрогающимся ногам. Растекаются жидким и мокрым под прилепляющими подошвами, воняют так, что становится немножечко страшно и множечко рвотно…
Потом же что-нибудь из этого, обклеенное смущающими белесыми яичками, обязательно выбивается из общей массы и попадается в истерически отдергивающиеся руки, и Черныш, сам ни разу не проявивший желания навести здесь порядок или хотя бы не разводить еще больший срач, морщится, отшатывается, брезгливо поправляет волосы. Орет, что пора уже что-то с этим, наконец, делать, но так и не делает, взглядом прожигая в якшающемся поблизости Ренаре дырку: то ли надеется, что тот всё сделает за него, то ли предлагает напрячь свой зад и хотя бы начать, проявив хваленую инициативу не только в трахе, но кретинистый Белый всё топчется в своем закутке, всё глазеет, всё влюбляется и ревнует, всё жует свои подтухающие чипсобасы, попутно сбрасывая отколупившийся мусор за машинку да под ванну, и псина, обтирающаяся рядом, ворует, разносит, со старательностью, которая им обоим и не снилась, прячет да зарывает, а мусор процветает, мусор ползет.
Ползет, ползет, ползет, пока в нутро их маленькой и некогда уютной квартирки, где ничего больше не работает, не стирает, не играет, где единственное зеркало давно отодралось от стены, потому что Синеглазке приспичило перетащить то к свету и к окну, а потом случайно разбить, где проваливается всеми матрасами и досками, если слишком уж на ней резвиться, кровать, пытаясь иногда зашибить провинившегося прячущегося Тюленя, и где вода в забитых раковинах да самой ванне стоит мертвым колом одуряюще долгими неделями, не опускаясь ниже прожравшей эмаль отметки, однажды не приходит…
Оно.
☘߷☘
— Ублюдок! Чертов бесполезный ублюдок! Эй, ты, ублюдок сраный, окорок ты, блядь, недоношенный, пиздуй сюда! Быстро пиздуй ко мне, слышал?!
Кристап кричал, Кристап орал, проклинал, надрывая охрипшее горло, почти с ума сходил и, если только верить его голосу, на который поздноужинающий кухонный Ренар — кто сказал, что какие-то дурацкие три часа ночеутра помеха для того, кому хочется перекусить? — бежал, слетал со стула, едва не ломал пробитые колени, давился застрявшей в глотке едой и снова бежал, не вписываясь в стены и косяки, готовился с секунды на секунду рвануть и сорваться, чтобы — да прости меня, хороший мой, если я вдруг клевещу… — отправиться что-нибудь новенькое, целенькое пока еще…
Уничтожать.
Как, например, уничтожил в свое время стиральную дуру, не приносящую отныне никакой пользы. Как, например, расхреначил зеркало, в котором сам теперь и нуждался, обходясь взамен утерянного — маленькими отражающими кругляшами из женских косметических магазинов. Как, например, допрыгался, удирая от пристающего Ренара, по кровати, из-за чего та и стала в конце всех концов однобоким грустным инвалидом. Как выдрал из стены штукатурную пробку, покрошив чудом держащийся слой коридорной краски, как отодрал в приступе новорожденного психоза кусок комнатных обоев, оставив красоваться сомнительной красотой уродливость серого цементного пятна. Как едва не отломил псине несчастный хвост, полусонно наступив, самостоятельно грохнувшись, разбив лоб и навсегда оставив пятую животную конечность болтаться под неприличным кривым углом, и как — чтоб тебя, невыносимый ты сумасшедший!.. — раз за разом учинял что-нибудь еще. Не такое торжественное, чтобы надолго запомнить, но ничуть не менее грандиозное: к примеру, тот же полет сраной собачьей игрушки через всю комнату, прямое попадание в оконное стекло, пробитая трещина, научившаяся впоследствии пропускать все штормующие морские ветра, сброшенная лавовая лампа, пожарчик занявшейся занавески, выдранная с корнями розетка да уверение, что всё это херня, что подумаешь, что он весь этот дурдом играючи может починить.
Починить, конечно же, не починил: кривожопо собранная конструкция выглядела так впечатляюще, что жлобистый — по словам Синеглазки — Балт, тащащий в дом каждый грязный цент, даже кому-нибудь бы доплатил, чтобы только никто и никогда этой сконструированной заново твари не включал, но Черныш же непреклонен, Чернышу непременно нужно доказать, какой он великий олений самец — чертов безрогий Бемби. Черныш, вопреки всем доводам и попыткам образумить, все равно всунул сраную лампу в розетку, нажал на зажигающую жизнь кнопочку…
И их гребаная квартира на долгую печальную ночь осталась обесточенной, потому что выбивать пробки так, чтобы не завинтить, сколько ни бейся, обратно — это тоже, душа моя, нужно в печальном смысле уметь.
— Ублюдок! Блядство… Если ты сейчас же не притащишь сюда своей жирной жопы, то я…
Жопу свою жирную Ренар притащил раньше, чем матерящийся направо и налево мальчишка успел придумать новую страшную — и, главное, вполне воплотимую — угрозу; задохнулся, перепугался, задавился оставшейся в глотке куриной костяшкой, заглоченной как раз в тот момент, когда Синеглазочке понадобилось завопить, но притащил.
В поднимающемся приступе паники уставился на молочное перекошенное лицо, подергивающийся левый глаз, подергивающуюся левую бровь, подергивающееся левое всё: от уголка губ и до наэлектризованной непослушницы-челки, у которой горгоновы змейки да дымящийся почти пепелок, исходящий от кончиков полупрозрачными ниточками выстукивающего в Белый череп сумасшествия.
— Что, солнце мое…? Что слу… — говорить, когда дыхание только и делало, что пыталось справиться с мешающей скребущейся костью, застрявшей как-то так мудрено, практически, кажется, крест-накрест — было, мягко выражаясь, сложно. Говорить с этой самой костью, попутно удерживаясь за сомнительную твердость подкашивающихся колен — еще сложнее. Говорить же с коленями, кашлем да костью, когда тебя всеми силами пытались перебить пролезающими тут и там матами — и вовсе как-то нехорошо.