Делай, пока я самого тебя в ванне этой гребаной не утопил.
— Хорошо… хорошо, радость моя, хорошо, засуну я, что ты там хочешь, чтобы я засунул… Но если не дай бог что — пеняй потом себя. Я тебе так кое-что кое-куда засуну, что мало не покажется…
Смотреть на Черныша всё еще было необязательно: анемичный да чахлый, будто только-только оторванный от звездного сосца инфантильный ангел, мальчишка запекся забурлившей по скулам гневливо-пристыженной краской, зашевелил непослушными губами, пытающимися выдать матерный тарзаний вопль, но в реальности выдавливающими лишь умильный котяточный писк. Озлобленно пнул распоясавшегося Балта под коленные чашечки брыкучей ногой, забурчав что-то о том, что посмотрим, посмотрим еще, ублюдина белобрысая, как ты запоёшь, когда найдешь…
Вот что он должен был найти — так, зараза, нормально и не сказал, и Ренар, закусив горчащие в дурном предчувствии губы, воспевая сомнительные молитвы поселившемуся в голове дяденьке Бенджи, который Раш — Кристи учился на психологическом, хоть и психолог из него вышел бы страшнее, чем из мясоеда-Ганнибала, Кристи ни черта не запоминал, ни к чему не стремился и вообще непонятно, что на этой кафедре делал, зато Балт, покрывающий его расходы, обучение и всяческие причитающиеся тому крафты, теперь был в курсе, Балт их уже всех наперечет знал, этих великонаучных психологов, обучаясь куда практичнее и куда прагматичнее нифига-то не усекающего патлатого тупня, — таки погрузил в чертоватую черную муть, натекшую из колодца доброй девочки-Самары, скованную тремором руку, предварительно закатав спасаемый от вжирающейся слизи рукав.
Шаркнул пальцами по нашаренному склизкому донышку один раз, другой, третий, постепенно успокаиваясь, обвыкаясь, с облегчением усекая: вода не поднимается даже до локтя, вода, конечно, страшная, но не так чтобы очень, и вроде бы ничего в ней не ползает, и вроде бы всё нормально, и вроде бы даже по их нынешнему полу ступать опаснее, и поди же пойми, на что тогда Синеглазка, ударившаяся в новые крайности, заругалась.
— Знаешь, я никак не могу взять в толк, что с тобой приключилось, солнце мое… Тут ведь всё словно в полном порядке…
Поганое, вещее, несущее злой рок «но», следуя законам трэшового киношного жанра, выскочило, передавив за задохнувшуюся глотку, откуда-то, господи, из хуевого «ниоткуда»: пальцы, беспрепятственно гуляющие туда-сюда да поднимающие грязисто-серую пену встревоженной водицы, вдруг натолкнулись на нечто всплывшее им навстречу, нечто пугающе твердое, нечто почти… закостеневшее. Пальцы ненадолго замерли, пытаясь переварить и осмыслить, застыли, закостенели, следуя очертаниям обнаруженного предмета, сами; лицо Ренара, заторможенно повторяющее запущенную цепочку передающегося по жилам черно-белого домино, непроизвольно вытянулось, напиталось заразной Синеглазкиной анемией, зашамкало пробитыми ступором губами, предрекающими рандеву с пожаловавшим в гости капитальнейшим дерьмом…
— Что? Нашел ее, наконец?
— «Ее»…? — на этих словах Ренару, почувствовавшему, как на загривке приподнялась волосистая шерсть, сделалось хуже: захотелось отчего-то взвыть, приложить лохматого ублюдка, все-таки подготовившего свой блядский «сюрприз», башкой об косяк, но он постарался сдержать себя в руках, он стоически крепился, он пытался хоть что-нибудь и хоть как-нибудь, но… — Что за «ее» такую, а, Кристи…?
Но…
— Крысу, — ударом ниже пояса, полоснувшим ножиком напополам и глобальнейшим отсутствием осмысления того нездорового да садистичного, что, бабку его чокнутую японку, вытворяет, ответствовала понихвостая дрянь. — Сраную дохлую крысу. Вернее, ее сраный дохлый труп. Если верить твердости, получается, что она уже несколько дней здесь болтается: даже кверху брюхом, дура, не всплыла. Пыталась наверняка вылезти, но не смогла, вода же у нас не спадает никогда, вот и… утопилась… Ты, кстати, в этом ее трупе и виноват: приперлась-то она, небось, по нюху на твою жратвень, которую ты тут всюду расшвырял, хуйло хреново…
Рука, оцепенев от впившегося клыками покойницкого кошмара, истерично вывернулась, отдернулась, замотала в воздухе растопыренными запачканными пальцами, вусмерть уверенная, что вот прямо сейчас загробно-заразные крысиные зомбо-полчища, выбравшись от разлагающейся похоронной трясины, обрастя чешуей да струпьями кладбищенского котика-Чорча, набросятся ее отжирать. Рука билась, виляла, обтиралась о стены, ванну, впитывающие стекающую влагу брюки. Попыталась напасть на пуловер Кристапа, получила рукой другой, обиженно прижалась к хозяйской груди и, смешавшись с ошалелыми перепуганными глазами цвета сгнившего физалиса в зимнем снегу, поджала замаранные, сошедшиеся с непредвиденным явлением ванного трупа пальцы, умоляя губы, наэлектризованно водящие разбухшими половинками, заговорить-закричать-заорать:
— Откуда… она… здесь… крыса?! Откуда… как сюда попала… здоровая толстая крыса?! Она же… Огромная она просто! Почему в нашей ванне плавает огромная… мертвая крыса?! Ведь мертвая… мертвая же… И ты… ты, прекрасно зная, что я там найду… ты все равно… все равно сказал мне засунуть туда… засунуть…
Вот это, последнее, долбило и злило больше всего остального. Оно, добравшись до мозга и нервно выкуривающего удары сердца, хлестало по щекам и внутренностям звонкими болезненными пощечинами, негодующе и уязвленно скукоживалось и хотело хватать, лупить, и впрямь кое-что кое-куда прямо здесь, прямо сейчас, безо всякой смазки-подготовки и прочей атрибутики незаслуженной роскоши засовывать, но…
— Потому что это ты виноват, — спокойно, невозмутимо да с полнящейся искрометным убеждением в своей правоте рожей проговорили ему, задыхающемуся и морально хоронящемуся, в лоб. — Значит, получай, что заслужил. Окорока кусок. Надеюсь, приятно было познакомиться. С трупом, в смысле. Теперь давай, давай, вышвыривай ее отсюда нахер. Я помыться нормально хочу.
Ренару почуялось, показалось, погрезилось, что вот этими роковыми словами, требующими критически невозможного, его раздавили да распяли до самого последнего конца, без надежды, без возврата и пропащей задрипанной точки — почему бы людям тоже не заиметь ее, почему бы им хоть иногда не притвориться славными жужжащими машинками? — задрипанного восстановления.
— То есть… как это — «вышвыривай»…? Ты что, хочешь, чтобы я просто взял и… притронулся… в руки… взял… просто спокойно… выбросил… ее…?
Кристап раздраженно сверкнул глазами, отразил холодный и стальной вербеновый блеск, загодя дающий ответ, что…
— Того и хочу, да. Чтобы этой твари духу здесь не было! Я к ней прикасаться не буду, не надейся даже! Твоя крыса и твоя жратва, вот и справляйся сам!
— Но… но… — зачем он пытался выдавливать из себя эти слова, которые даже словами не получалось назвать, зачем пытался жестикулировать прожранными параличом руками и совершать все остальные бездейственные телодвижения да так позорно почти что хныкать — Ренар не знал и узнавать не хотел, тем более когда загодя видел, что всё наглухо тщетно, что он и так уже проиграл, его мнением никто не поинтересуется, и в приманке утопившейся идиотской крысы, вероятно — только, господи, «вероятно» — и впрямь был виноват он, но ведь…
Ни легче, ни радостнее с того не становилось, вообще никак не становилось, а жестокосердную Синеглазку это нисколько не заботило, нисколько не трогало, нисколько ничто и никак.
Н-и-к-а-к.
Со стойкостью гребаной адамантовой статуи, глупо таращащей в пустоту нарисованные чьей-то промелькнувшей кисточкой глаза.
В конце концов Белый, отбесившись, отстрадавшись, еще разок покосившись на черную воду с полоскающимся в той крыско-сюрпризом, зализал на макушку растрепанные волосы, устало и убито вздохнул, выпрямился, пытаясь оклематься да взять себя в надлежащие руки. Задумчиво поглядел на подобравшуюся и подбоченившуюся Синеглазку, уверенную, кажется, будто наказ свой сволочной ей придется отстаивать до победного и прощального, затянувшегося на много-много пыточных часов, потому что тупой гриб — он на то и тупой гриб, чтобы не понимать, когда к нему обращаются с первого раза, а потом, идиотина, еще и осмеливаться обзывать тупой ее, как раз таки все очень и очень хорошо берущую в толк.