— Ладно, дорогой мой… Ладно. Я притворюсь, что и в самом деле виноват во всем, что случилось, один. Что я вообще проживал каждый свой день для того единственного, чтобы у меня в ванне однажды потопилась несчастная крыса, не знающая, очевидно, каким бы еще способом себя красивую убить… Так и быть. Если тебе очень хочется в это верить — то всё ради тебя, всё всегда ради тебя. Я избавлюсь от нее. Да. Правда, с одним небольшим, но очень важным условием.
— Каким это еще…? — Брови Черныша как будто бы совсем по-настоящему скрестились готовыми пропарывать и прокалывать саблями, глаза потемнели, лицо вытянулось в подбородке, правильно чуя, что условие это ох как не придется кое-кому зарвавшемуся да востроязычному по вкусу.
— Таким, душа моя хорошая, что если я — избавляюсь от крысы, то ты, получается, после этого делаешь всё остальное. То есть чистишь всю квартиру. Совсем всю, понимаешь?
Судя по выражению лица — ни черта пока Синеглазка не понимала, чего, впрочем, ждать от нее и следовало.
Стояла вот себе, супилась, пожевывала прокушенную — и не только ей одной — нижнюю губу, топталась пятками да поджатыми пальцами, но не понимала.
— То есть…? — наконец, неуверенно шевельнув языком, пробормотала она, так, очевидно, ни к какому выводу и не придя.
— То есть! — напыщенно воодушевленно, искренне желая отомстить да проучить за все радости этого вечера, подхватил улыбающийся самой светлой из своих улыбок Ренар. — Ты будешь разгребать весь этот… кошмар. Ручками будешь разгребать, собирать, завязывать в мешочки и относить на помойку мусор, в котором вполне может что-нибудь где-нибудь поползти, да только тебе ли об этом не знать? Пробьешь вантузом раковину и ванну, сольешь трупную водицу, в которой купалась наша несчастная непогребенная утопленница, вычистишь от накипи, жира и грязи, не забывая, что и там что-нибудь поползти однозначно может. Перемоешь всю нашу посуду, замочишь для завтрашней стирки тряпки, которые в яичках, да, в беленьких, в тех самых. Подметешь, вытрешь пыль, вымоешь опять же ручками полы, перестелешь постельное белье… И приступишь к этому всему аккурат тогда, когда я вышвырну так сильно смутившую тебя крысу. Как тебе такой расклад, солнце мое? По рукам?
Если судить по выражению застывшего мальчишки, подвергнутого внутренней витрификации, расклад этот ему не то чтобы не нравился, а мягко и плавно доводил до благословенной остановки затихшего в недозревших нервах грандиозного срыва: наверное, именно так выглядели маленькие-маленькие детишки, когда оставались один на один с темнотой да засевшими в клозетах хрюкающими монстрами.
Он, вопиюще обескураженный и добитый, попытался протолкнуть сквозь горло нечленораздельный животный звук. В нарастающем священстве кое-как добравшегося до главного мозгового отсека ужаса оглянулся через спину да через плечо, окидывая мусорные завалы тем взглядом, что уже куда лучше сознавал весь масштаб обрушившейся на хрупкий позвоночник катастрофы. Снова повернулся к дожидающемуся ответа Белому, сменив, абсолютно того не замечая, ненависть и сквозящее в каждом прежнем жесте презрение на откровенное жалобное бессилие, и Ренар, ловко выловивший нужный ему момент, потянув за проглоченный глупым мальчишкой крючок, осторожно, но неоправданно бодро и улыбчиво предложил:
— Или!
— «Или»…?
— Или у нас с тобой остается второй вариант: ты можешь помочь мне с похоронами нашей печальной крыски, и тогда, солнце, уборку, которую, к сожалению, лучше больше не откладывать, мы разделим на двоих. Более того, я возьму на себя сборы и вынос ползучих помоев, я пробью трубы и вымою ванну с раковинами, я даже замочу чертовы тряпки в маленьких беленьких яичках, а с тебя же останется мытье посуды, когда я закончу на кухне, банальное подметание, мытье полов и смена постельного белья. Пылью и выгулом псины тоже займемся вместе, чтобы быстрее, веселее и в четыре руки, да и отпускать я тебя одного шататься по ночным улицам не хочу, а ты, зараза, никогда не понимаешь, что «спустись к подъезду, дай ему налить лужу и мигом возвращайся обратно» — значит ровно то, что значит… Ну, что скажешь? Разве этот вариант не лучше, чем вариант предыдущий, жестокий да не слишком-то — и я охотно это признаю — справедливый?
Ничего хорошего, да и вообще того, что могло бы его вдохновить, Кристап в упор не видел — Ренар, пытаясь сдержать не самый-то здоровый и адекватный смешок, читал это по его лицу; засранец, подержав паузу, цыкнул, помялся на месте обутыми в резиновые сланцы подошвами. Еще разок поглядел на чудеса антиуборки, достигшие стадии распавшихся переработанных отходов, и, сдавшись, от души проматерившись, попинав остов несчастной нестиральной махины, отозвавшейся удрученным беспочвенным гулом, сокрушенно согласился:
— Ладно… Вышвырну эту сраную крысу вместе с тобой… И убирать ты будешь свое дерьмо… вместе со мной… Только…что именно ты собираешься с ней делать? С этой… зверюгой.
Ренар, только-только паскудисто да цинично лыбящийся, об улыбку свою живо споткнулся, осознав, что на такой вот — вполне логичный, что ни странно — вопрос ответа не подготовил; поскреб пальцами подбородок, покосился на черные воды, безмолвным зловещим шипением подозревающие его в скверном намерении их, успевших здесь пригреться да прижиться, прогнать. Передернулся, вспоминая то, что продолжало где-то под ними дрейфовать, обещая не раз и не два навестить в скорых на руку ночных кошмарах. Поглядел на стушевавшегося и подобравшегося одновременно Черныша. Подумал еще немного, похмурился, покусал ноготь большого пальца, а потом, щелкнув этим самым пальцем по пальцу другому, попытавшись высечь кремниевую искру, с самым что ни на есть озаренным видом заявил:
— Да просто выудим ее оттуда и отправим в окно.
— В окно…? Нахера… в окно-то…? — Черныш, кажется, снова самую капельку придурел, с младенческим недоумением встречая последующую решимую неадекватность.
Или неадекватную решимость, это еще как посмотреть.
— Ну как «нахера»? Ты же не думаешь, будто мы с тобой отправимся хоронить ее в… сколько-сколько там…? — а, всё, вижу. Три. В четвертый час пополуночи. У нас, к тому же, даже лопаты нет. Вообще ничего годного, чтобы разрыть почву, которая начала, к твоему сведению, конкретно промерзать, нет. А оставлять ее здесь на целую ночь я не то чтобы сильно хочу… Лучше выбросим — и дело с концом. Все равно она уже умерла, ну. На улице ее, возможно, съест какой-нибудь бродячий кот, а это лучше, чем просто швырять на помойку тело: ей-то уже безразлично, она в своем крысином раю, а на крысиный труп не самого аппетитного посола покусится только тот, кому воистину не остается ничего иного… Поэтому попробуй подумать о том, что мы с тобой можем ненароком помочь какому-нибудь несчастному коту. Или очень несчастной собаке. Вороне… В общем, ты меня понял, золотой. Так что неси-ка сюда пакет… Несколько больших пакетов. И проверь, чтобы в них не было дырок, хорошо? А еще открой сразу окно. На всю катушку открой, чтобы потом не мешкать.
Кристапу ни все эти измышления, ни разговоры, ни приказы не нравились, но нависшая кара одиночной уборки, обещающей иначе растянуться едва ли не на целые сутки, пугала, нависшая кара одиночной уборки переползала через порог, методично шурша подготовленными мешочками да коробочками с ожившей пушистой зеленью, и он, удержав попытку взбрыкнуть за плотно сомкнувшимися зубами, все-таки поплелся на кухню. Распахнул стеклянную в пластике раму, подышал успокаивающей ночнистой сыростью, залез в настольный ящичек. Выудил оттуда связку супермаркетных мешков, повозился, помялся и, брезгливо запинаясь о дыбящиеся барханы, вернулся обратно, настороженно протягивая опять перекошенному Балту, успевшему напялить на лапы желтую резину хозяйственных перчаток, притащенное барахло.
— На. Держи.
Белый, козлина же безрогая, правда, снова осадил: забрал четыре из пяти пакетов, раскатал те в обеих руках распахнувшимися брюшинами наружу, нервно протолкнул вниз по пищеводу застрявший под кадыком комок и, пригвоздив к месту издевочно-гремучим: — «Держи свой мешок широко раскрытым, пожалуйста, а как только я достану крысу и брошу ее внутрь — отдавай мне и отходи с дороги», — наклонившись, полез в этих своих желтых — и не шибко, судя по всему, успокаивающих — перчатках на днище похоронной посудины.