Выбрать главу

Вскоре после кончины Тодзо пурга прекратилась. Становилось теплее. Река начала освобождаться ото льда, и люди приступили к лову хахальчи.[16] Все наконец почувствовали, что голод позади. В конце мая состоялись похороны. Покойников отпевал русский священник. Как и старик Джаймилович с Амчитки, он был одет во все черное. Подражая священнику, Кодаю и его спутники перекрестились. Это уже не казалось им неестественным.

Через несколько дней после похорон по рекам близ Нижнекамчатска начали подниматься несметные косяки хахальчи. Вода от них становилась похожей на черную тушь. Японцы научились ловить хахальчу сетями, варили ее и ели. Соль здесь была очень дорогой, и местные жители варили рыбу без соли.

Кончилась хахальча, и на смену ей пришла чавыча. Ловля чавычи сетями считалась женской работой. За день вылавливали до трехсот-четырехсот рыбин. В конце мая чавычу сменила кета, поднимавшаяся в верховья рек плотными косяками.

Кету ели каждый день. К середине нюня она настолько надоела, что от нее стали носы воротить, но тут пронесся слух, что японцам предстоит переезд из Нижнекамчатска в другой город.

— Куда же теперь? Пока добрались до Амчитки, погиб Кихати. На Амчитке мы потеряли семерых. Они спят вечным сном под холмом на морском берегу. Переправились на Камчатку — и потеряли еще троих. Нас осталось всего шестеро. Стоит нам только переехать на новое место, как обязательно кто-то умирает. Что нас ждет дальше? Нет, с меня хватит — больше никуда не хочу, — сказал Коити.

Такое малодушие было не в характере Коити. Но в тот момент среди японцев не было Кодаю, и никто не решился противоречить Коити. В самом деле, все получалось так, как он говорил: всякий раз, когда японцы переезжали на новое место, они недосчитывались кого-нибудь из своих товарищей.

Голод, который пришлось пережить зимой в Нижнекамчатске, был страшным испытанием, но теперь они знали, как с этим бедствием бороться: нужно заранее запасти продовольствие на зиму. Мысль же о том, что им снова предстоит отправиться в незнакомое место, наполняла их души страхом и беспокойством.

Вот почему никто не решился возразить Коити. — Послушайте меня, — нарушил молчание Кюэмон. — Я давно думаю об этом и хочу поделиться с вами. Ведь никто из вас уже не рассчитывает живым вернуться в Исэ. Да, не видать нам нашего Исэ — это точно! Кто отправит нас всех на родину? Найдется ли здесь хоть один человек, который укажет нам дорогу в Исэ? Хотел бы я поглядеть на него! Видно, нам на роду написано оставаться до конца дней своих на чужбине, среди льдов и снегов. А от судьбы не уйдешь. Вот я и думаю: раз не суждено нам вернуться на родину, так хоть на мир поглядеть. Не все ли равно, где умереть! Мне опротивел Нижнекамчатск, пропахший насквозь запахом кеты. Я готов уйти отсюда куда глаза глядят — пусть даже меня сожрут дикие звери!

Кюэмон говорил запальчиво, но в его словах чувствовалась логика. В самом деле, если раз и навсегда решить для себя, что уже не придется ступить на родную землю, стоит ли беспокоиться, куда тебя увезут из Нижнекамчатска?

— И верно, — согласился после некоторого раздумья Коити. — Ведь у нас нет надежды вернуться на родину, так стоит ли что-то предпринимать?

Кодаю не присутствовал при разговоре. Его занимали другие мысли. Он думал о том, что из семнадцати человек, отплывших на корабле из Сироко, осталось только шестеро, считая его самого. С глубокой печалью вспоминал Кодаю, как погибли одиннадцать его спутников, но он понимал, что в этом не было вины тех, кто остался в живых. Просто те, кто ушел в мир иной, были неспособны физически и духовно противостоять тем трудностям, которые выдвигала перед ними жизнь.

Лишь шестеро нашли в себе силы бороться с невзгодами и победить. Значит, они умели приспособиться к обстоятельствам, были сильными и рассудительными. Самым слабым среди них казался Коити, но в его тщедушном теле, по-видимому, таился неукротимый дух, восполнявший физическую немощь. Кюэмон вроде бы был несколько туповатым: он не смог выучить ни единого иноземного слова, но зато с детства отличался завидным здоровьем и временами проявлял железную волю. В судьбе Сёдзо, Синдзо и Исокити важную роль сыграла их молодость. Сёдзо исполнилось тридцать пять лет, Синдзо — двадцать восемь, Исокити — двадцать четыре года. С тех пор как они покинули Сироко, все трое удивительно окрепли и возмужали. В ту голодную зиму они сильно отощали, но как только в реках появилась рыба, стали так быстро набирать вес, что русские только диву давались.

Сёдзо слыл молчуном и редко принимал участие в общем разговоре. Но однажды, пораженный закатом на Амчитке, воскликнул:

— Какая красота!

Не всякому дано восхищаться закатом, когда того гляди погибнешь от голода и зимней стужи.

В Нижнекамчатске, впервые услышав перезвон церковных колоколов, Сёдзо сказал:

— Пожалуй, и в Исэ нет колоколов с таким чудесным звоном. Услышишь такое — и сердце невольно замирает от счастья.

Покойный Кантаро возмутился тогда восхвалением чужеземных колоколов и кинулся на Сёдзо с кулаками. Сёдзо меньше других чувствовал себя удрученным пребыванием на чужбине. Безусловно, как и остальные японцы, он не мог не думать о семье, о родных, но никогда не говорил об этом.

— Ты бы хоть изредка про мать вспомнил. Видать, не такое уж счастье иметь сыночка вроде тебя, — нередко порицали его товарищи, но Сёдзо лишь ухмылялся в ответ.

Вряд ли Сёдзо вовсе не хотелось вновь ступить на родную землю, но и особого желания он не проявлял. Скитания, по-видимому, доставляли ему удовольствие. Он не страдал от того, что оказался сначала на Амчитке, потом в Нижнекамчатске. Когда же до него дошли слухи о предстоящем отъезде, глаза его радостно заблестели.

— Интересно, куда мы теперь отправимся? — спросил он.

В отличие от Сёдзо, Синдзо обладал быстрым и цепким умом. Единственной его слабостью были женщины. Еще на Амчитке он едва не нарвался на скандал, пытаясь завести шашни с местной девушкой. В Нижнекамчатске он не мог спокойно проходить мимо камчадальских девиц, за что его не раз ругал покойный Есомацу:

— Глупец, не набиваешься ли ты в зятья к камчадальскому лавочнику?

— Если возьмут — пойду не раздумывая, а родится ребенок — назову его Есомацу, — отвечал Синдзо.

Разговор кончался тем, что не на шутку рассердившийся Есомацу набрасывался на Синдзо с кулаками, но Синдзо был самым быстроногим из японцев.

Исокити унаследовал все лучшее от своего отца Сангоро, умершего на Амчитке. У него был такой же открытый и мягкий характер. К тому же Исокити научился прекрасно приспосабливаться к обстоятельствам. Как на самого младшего, на него всегда взваливалось больше всего работы, но он ни разу не выразил неудовольствия по этому поводу. В глубине души Кодаю возлагал свои надежды именно на Исокити. С поразительной быстротой Исокити усваивал иноземные языки, мог свободно изъясняться по-русски и на языке островитян с Амчитки. Не прошло и года, как они прибыли в Нижнекамчатск, а Исокити уже сносно болтал по-камчадальски и по-корякски.

Кодаю почему-то был уверен, что смерть Тодзо в Нижнекамчатске последняя и что больше никто из его спутников не умрет: уж слишком часто приходилось им заколачивать крышки гробов.

Их путь из Нижнекамчатска лежал через Тигиль, где они должны были пересесть на судно и отплыть в Охотск. Дорога до Охотска была, очевидно, не из легких, но Кодаю предполагал, что в Охотске японцы окажутся под покровительством высоких властей России и их отправят на попутном корабле в один из портов Эдзо. Это не было просто предположением. Так объяснил Кодаю причину переезда комендант Орлеанков. За год общения с Орлеанковым Кодаю привык верить ему, а следовательно, и России. Судя по карте, Россия представляла собой огромную страну, во много раз большую, чем Япония. Причем у Кодаю сложилось впечатление, что в чем-то она была и более просвещенной, чем Япония.

Накануне отъезда из Нижнекамчатска Кодаю и его спутники отправились к могилам Есомацу, Кантаро и Тодзо. По русскому обычаю они положили на надгробные камни цветы и помолились за души усопших.

вернуться

16

Хахальча — рыба из семейства панцирных.