С наступлением зимы японцы стали часто бывать у Лаксмана. Их всегда встречали как близких друзей, поили и кормили. Японцы помогали Лаксману разбирать и систематизировать образцы растений и минералов.
Лаксман казался Кодаю человеком необыкновенным. Его голова всегда была полна удивительных идей. Научные исследования Лаксмана касались чрезвычайно широкого круга вопросов. Он изучал климат страны, интересовался геологией, собрал огромную коллекцию растений и минералов. Когда Лаксман находился в добром расположении духа, он рассказывал Кодаю и его друзьям о рудах, залегавших вокруг Байкала и вдоль русла Ангары, о том, как возникло озеро Байкал и окружавшие его горные цепи. Японцы молча слушали, глядели на разостланную перед ними карту и верили каждому слову Лаксмана, хотя все, о чем он говорил, касалось давно прошедших времен. Однажды он показал японцам открытые им минералы, которые впоследствии стали известны в мировых научных кругах под названием тремолит и байкалит.
— В этой комнате собрано все, что вами найдено? — спросил Кодаю.
— Что вы! — ответил Лаксман. — Среди открытого мною есть немало такого, что вместить сюда невозможно. Я, к примеру, обнаружил на берегах Ангары минеральные источники, правда, никто не верит мне. На будущий год, весной, когда стает снег, обязательно повезу вас к этим источникам. Я открыл черемховский уголь, залежи гипса близ Балаганска, железную руду на берегах реки Белой.
Лаксман говорил об этом с гордостью, в его тоне даже проскальзывала надменность. Внешне — у него была широкая сутулая спина и покачивающаяся походка- он чем-то напоминал дровосека из японской деревни, но таких сверкающих глаз не было ни у одного японца. Глаза Лаксмана особенно привлекали Кодаю: в них то загорался неукротимый огонь, то появлялся холодный блеск отрешенности.
Было бы преувеличением сказать, что Кодаю подпал под влияние Лаксмана, но характер записей в дневнике, который Кодаю вел ежедневно, стал постепенно меняться, и в этом, пожалуй, заслуга Лаксмана.
«В ноябре 1789 года в Иркутске насчитывалось три тысячи пятьсот восемь дворов и девять тысяч пятьсот двадцать два жителя. Две торговые улицы, на одной — двести двадцать четыре лавки, на другой — двести сорок три. Кроме того, в городе имеется шестьдесят семь булочных, тридцать шесть мясных лавок и шесть государственных магазинов, торгующих продовольствием, солью, водкой, порохом и прочими товарами. Помимо стекольного завода Лаксмана имеется небольшой кирпичный завод, лесопильня, мельница, кожевенный завод и кузня. В Иркутске десять церквей и монастырей, через город проходят четыре тракта — Московский, Заморский, Кругоморский и Якутский».
Все эти данные были собраны Кодаю во время прогулок по городу. Он обратился к посещавшему церковь Сёдзо с просьбой узнать, сколько в Иркутске попов и монахов, но тот не выполнил его поручение — не из-за лени, а просто потому, что не знал, как это сделать…
День за днем шел снег, становилось все холоднее. По вечерам японцы собирались вокруг печки, и кто-нибудь непременно заводил разговор о том, что до сих пор-де нет ответа на прошение и неизвестно, когда они смогут вернуться на родину.
По вечерам Кодаю вел дневник. Иногда, отложив кисточку для письма, он заходил в общую комнату поболтать с друзьями. В последнее время Кодаю с тревогой стал замечать, что Синдзо куда-то исчезает вечерами.
— Дело молодое, — говорили ему, — у Синдзо завелась женщина. Он нас предал и, наверное, не захочет вернуться в Японию.
Позднее до Кодаю дошли слухи, будто Синдзо познакомился с жившей по соседству вдовой по имени Нина и стал частенько захаживать к ней в гости. Должно быть, под ее влиянием он начал тайком посещать церковь.
В канун рождества 1789 года Лаксман пригласил к себе японцев. Они впервые принимали участие в чужом религиозном празднике. Глядя на собравшуюся за праздничным столом многочисленную семью Лаксмана, Кодаю вдруг почувствовал, как к горлу подступил горячий комок. Перед мысленным взором всплыли лица родных и близких, оставшихся в далеком Исэ: старушка мать, жена… Кодаю дал волю чувствам, плечи его задрожали, на глаза навернулись слезы. Но он тут же постарался отогнать от себя непрошеные видения. С тех пор как Кодаю оказался на Амчитке, он дал себе зарок не вспоминать об оставшихся в далекой Японии матери и жене, не растравлять душу. Вот уже шесть лет он вдалбливает себе в голову одно и то же: не думать о родине, не думать о близких!..
В разгар веселья за окном послышался звон колокольчиков, а в следующую минуту в дверях появился человек лет сорока пяти незаурядной внешности, для которого за столом было оставлено свободное место. Лаксман назвал его по имени, и Кодаю, глядя на него, подумал: «Вот он каков, сказочно богатый купец Шелехов, которого знает каждый иркутянин — большой и малый!»
Шелехов пожал руку Лаксману, сел за стол и налил себе рюмку водки. Лаксман представил ему Кодаю, они протянули друг другу руки через стол, и Кодаю ощутил такое рукопожатие, что чуть не вскрикнул от боли.
— В то самое время, когда вы оказались на Амчитке, — заговорил Шелехов, — мы с женой чуть севернее охотились на нерп и морских бобров. Нам бы встретиться там, в студеном северном море, а познакомились мы почему-то здесь, в Иркутске, в гостиной у Лаксмана под звон рождественских колоколов.
Речь Шелехова лилась свободно, но в его словах не чувствовалось теплоты. В Иркутске были именитые купцы: Сибиряков, Мыльников, Баснин, — но Шелехов выделялся даже среди них. И дом у него в центре города был самый большой, и жена-красавица, какую не сыщешь.
С приходом Шелехова атмосфера спокойного празднества, царившая за столом Лаксмана, резко изменилась. Как бы почувствовав это, дети, за исключением Адама, вышли из-за стола и покинули гостиную. Ушла и супруга Лаксмана. Только сам хозяин как будто ничего не замечал. Повернув к Шелехову покрасневшее от выпитой водки лицо, он кричал:
— До дна!
Как только Шелехов опорожнял рюмку, Лаксман наливал новую. Должно быть, он и сам порядочно опьянел, потому что снова и снова повторял одно и то же:
— Я решил посвятить остаток жизни поискам руд на северных берегах Сибири и тамошних островах. Помоги мне в этом деле, Шелехов!
А Шелехов, не обращая внимания на Лаксмана, расспрашивал тем временем японцев:
— Поведайте, чем богаты ваши острова, что добывают на них.
— Рыбу, лес, рис, дикого зверя.
— Какого зверя добывают?
— Дикого кабана, медведя, лисицу, волка.
— Какую лису? Сколько за год добывают?
На последний вопрос никто не мог ответить, и Шелехов, поняв это, не стал настаивать. Он подробно расспрашивал о рыбе, о китах, по, к сожалению, японцы многого не знали. Вопросы Шелехова отличались от тех, которые обычно задавал Лаксман.
Спустя час Шелехов встал из-за стола.
— Буду рад видеть вас у себя, — сказал он японцам на прощание. — Постараюсь посодействовать вашему возвращению на родину. Если мы с Лаксманом возьмемся за это дело да поговорим с нужными людишками, думаю, ваша надежда без особых трудов сбудется.
Кодаю и его друзьям Шелехов не показался приятным собеседником, но вместе с тем они полностью уверовали в то, что, если он возьмется им помочь, на него можно положиться даже в большей степени, чем на Лаксмана. Поэтому Кодаю ответил, что с радостью принимает его приглашение, и проводил Шелехова до самых саней.
IV глава
Первый день 1790 года японцы встретили в Иркутске в доме кузнеца на Ушаковке.
Четырнадцатого января замерзла Ангара. Как и весенний ледоход, это было важным событием в жизни иркутян. Вместе с ними японцы отправились к реке. Сыпал мелкий снег. В восемь часов река замерзла, а в десять снова вскрылась, и по ней поплыли мелкие льдины, похожие на обломки стекла. В двенадцать часов ночи река окончательно встала, и там, где недавно катились темно-синие волны, теперь простиралась белая, ледяная, неподвижная равнина.