— Кто бы мог подумать, что это затянется так надолго. О чем только думает Безбородко?
Лаксман не жалел обычно похвал Безбородко и считал, что лишь благодаря этому всесильному властителю и фавориту Екатерины дела Кодаю до сих пор шли успешно. Теперь Лаксман называл Безбородко «этот чертов Без». По-видимому, его не менее, чем Кодаю, выводила из себя непредвиденная задержка. И судя по высказываниям Лаксмана, все упиралось в Безбородко. Кодаю и сам не питал симпатии к Безбородко. В день первой аудиенции у императрицы Безбородко встретил Кодаю у входа во дворец и проводил к Екатерине. Уже тогда Кодаю почувствовал, что это холодный человек. Лицо его было непроницаемо и бесстрастно, и даже спина, которую созерцал Кодаю, пока они поднимались по лестнице на второй этаж, казалось, источала холод. Конечно, Кодаю не мог представлять особого интереса для первого вельможи России. Но дело было даже не в этом. По-видимому, холодность и надменность Безбородко впитал в себя с молоком матери.
Кодаю довелось встретиться с Безбородко еще раз. Это произошло в середине июля. Аудиенция у Екатерины закончилась успешно, и сердце Кодаю пело от радости. В тот день Безбородко с супругой и другие высокопоставленные сановники собрались в загородном дворце одного аристократа. Среди приглашенных были Кодаю, Лаксман и Буш. На обратном пути в Петербург подвыпившая компания заглянула в увеселительное заведение, о котором вспомнила статс-дама Софья Ивановна Турчанинова. Гости снова ели и пили, потом пустились в пляс. Кто-то взял гармошку. Девицы запели:
Ах, скучно мне на чужой стороне.
Все не мило, все постыло.
Друга милого нет!
Друга милого нет!
Не глядела б я на свет.
Что бывало, Утешало,
О том плачу я.
Кодаю казалось, что в песне поется и о его судьбе. Его охватила невыносимая печаль, на глаза навернулись слезы. Кто-то из гостей заметил это, спросил, что случилось.
— Мне показалось, что слова этой песни говорят о моей судьбе, — вот и не смог сдержать слез. Простите, — ответил Кодаю, решив, что незачем таиться.
Девицы запели другую песню. Гости смущенно окружили Кодаю, а Турчанинова даже попросила прощения за то, что невольно расстроила Кодаю. И лишь один Безбородко не сказал ни слова в утешение. Мало того, когда напряженный момент прошел, он даже рассмеялся — столь странными и неуместными, должно быть, показались ему слезы Кодаю. Кодаю глядел на Безбородко и, хотя не было у него на то серьезных оснований, думал: как, должно быть, безучастен к людям и жесток этот человек.
Попойка в веселом доме закончилась лишь к вечеру, гости расселись по каретам и отправились в Петербург, а Кодаю все не мог отделаться от неприятного ощущения, которое оставил у него этот день. А виной всему был Безбородко: сколько ни пытался Кодаю забыть холодный блеск его глаз — все было напрасно. От этого Безбородко стал ему еще более неприятен…
— А нельзя ли встретиться с Безбородко и узнать у него, как обстоят дела? — спросил однажды Кодаю у Лаксмана.
— Россия сейчас ведет войну, — ответил Лаксман, — а Безбородко не только занимает пост министра иностранных дел, он вершит всю политику России. Аудиенции у него ты добьешься не раньше, чем через полгода.
В глазах Кодаю Лаксман был человеком, вхожим к самым высоким правительственным чиновникам, но это лишь казалось Кодаю. На самом деле известнейший ученый оставался только ученым. Даже для бесстрашного характера Лаксмана, открывавшего ему многие двери, существовали пределы досягаемого.
По мере того как Лаксман терял терпение, все мрачнее становились думы Кодаю, все чаще посещали его бессонные ночи. Неизвестность приводила его в отчаяние. Ведь он дважды говорил с императрицей, лично просил ее содействия! Если и теперь просьба его оставлена без внимания, значит, надежду на возвращение надо оставить навсегда. Но разве императрица не выразила сочувствия, ознакомившись с прошением, разве не воскликнула «бедняжка!»? И разве это не означало, что она печалится о судьбе потерпевших кораблекрушение японцев? Более того: она возмутилась, узнав, что прошению так долго не давали хода. Если верить Лаксману, она запретила повинному в этом высокопоставленному чиновнику из Сената в течение семи дней являться ей на глаза!
Конечно, думал Кодаю, Екатерина сочувствовала японцам и была настроена отправить их на родину. Все дело в Безбородко. Это он, не придавая делу особого значения, не торопится дать ему ход. А может, он был настолько занят государственными делами, что и вовсе забыл о существовании потерпевших кораблекрушение японцев. Если забыл, то не худо бы и вспомнить. Скорее всего, он навсегда выбросил их из памяти или считает это дело слишком хлопотным и не хочет взваливать на себя такую обузу.
Кодаю совершенно потерял сон. До самого рассвета он ворочался на постели, ругал Безбородко, называя его чертом, дьяволом; негодяем, пока не уставал от проклятий и не забывался под утро тревожным сном.
В начале сентября Екатерина со двором возвратилась в Петербург. Погасли огни загородного дворца в Царском Селе.
Кодаю по-прежнему оставался в доме Буша. Так посоветовал ему Лаксман, да и самому Кодаю хотелось подольше пожить у Буша: он знал, что в Петербурге ему будет значительно сложнее. Кодаю понимал, что после возвращения Екатерины в Петербург его пребывание в Царском Селе потеряло смысл, но бессмысленным было и возвращение в Петербург, поскольку в столице он не смел бы и мечтать о встрече с императрицей. И если проводить дни в тоске и бесплодных ожиданиях, то лучше уж в тихом Царском Селе, чем в шумном Петербурге.
Почти одновременно с Екатериной уехал в Петербург и Лаксман. Прощаясь с Кодаю, он сказал:
— Еще раз попытаюсь ходатайствовать о вашем возвращении на родину. Надеюсь встретиться в Петербурге с некоторыми учеными, попробую действовать через них. Для тех, кто изучает растения и руды, ваша страна должна быть чрезвычайно привлекательной. Если они хотят побывать в Японии, они должны помочь вам туда вернуться. Я и сам не только ради вас, но и для себя самого буду стараться, чтобы ваше желание осуществилось как можно скорее.
Лаксман пообещал, что, если получит благоприятную новость, сразу же сообщит Кодаю, и посоветовал ему провести осень в Царском Селе.
— О тех, кто не может отыскать свой путь в жизни и становится игрушкой в руках злой судьбы, как это случилось с нами, в Японии говорят: их постигла кара за непослушание родителям, — сказал Кодаю. — Моя вина в том, что в бытность в Японии я часто доставлял родителям неприятности — и вот меня настигло возмездие. В Японии принято говорить и о возмездии за поступки, совершенные в предшествующей жизни. Должно быть, в своей прежней жизни я совершил немало плохих поступков — теперь я наказан за это.
— Но мне кажется, — продолжал Кодаю после некоторого раздумья, — что в прошлой жизни я совершал не только плохие поступки. Были, наверное, и заслуги. Иначе в нынешней жизни мне не довелось бы встретить вас.
Так впервые Кодаю выразил глубокую благодарность Лаксману в труднейший для себя момент жизни.
Во второй половине сентября как-то сразу наступила осень. Деревья начали ронять листья — желтые и красные, а с некоторых опадали даже зеленые листья.
Каждый день Кодаю совершал прогулки по лесу. Теперь уже не было опасности встретиться с монаршими особами, и он часто гулял по тихой, безлюдной дороге вдоль ограды летнего дворца. Дорога эта называлась Садовой улицей и была проложена, как ему сказали, около десяти лет назад. По утрам садовники, работавшие под началом Буша, готовили сад к зиме. Кодаю считал, что в его положении лучше работать, чем сидеть сложа руки, и предложил Бушу свои услуги, но тот наотрез отказался.
Буш, по-видимому, прибыл сюда из одной из североевропейских стран и поселился навсегда, приняв русское подданство. Кодаю было приятно наблюдать, как преображался этот человек, когда ухаживал за садовыми деревьями и кустами. Любовь к своей работе он внушил и своим домочадцам. Чувствуя приближение зимы, все они работали не покладая рук.
Придется и эту зиму прожить в России, думал Кодаю. Это была девятая по счету зима, которую он проводил в бездействии, вдали от родины. Коити, Исокити и Сёдзо встречали ее в Иркутске, Синдзо — в Петербурге, а он — здесь, в Царском Селе. Кодаю запретил себе думать о своих спутниках, как долгое время не разрешал себе вспоминать о далекой родине. Однако, несмотря на запрет, в голове нет-нет да и мелькала мысль о том, что поделывают в Иркутске Коити и Исокити, — и сердце болезненно сжималось. Иногда в памяти всплывала больничная палата, где, должно быть, до сих пор лежит несчастный Сёдзо. А каково сейчас Синдзо? Как ему живется в Петербурге, где удалось приклонить голову в ожидании грядущей зимы?