– Князь Петр, никак ты не спишь?
– Не спится, Александр Васильевич.
– Чего ворошишься… Спи, Петр.
– Не могу, лихорадка томит.
Багратион встал, поволочил за собою плащ.
– Ведаю твою лихорадку… Поди, думаешь, каково войско российское страждет.
– Точно, сии Альпы – могила войск российских. Что ни шаг на горной тропе, занесенный русский мертвец. Боже мой, мы отчаялись.
– Тише, помилуй Бог, тише.
Суворов проворно ступил к Багратиону, поднялся на носки и положил руку на костлявое плечо генерала:
– О сем, князь Петр, молчи: мертвецам вечный покой у престола Всевышнего.
Суворов отнял руку, часто закрестился, зашептал:
– На Аспида и Василиска наступивши, Змие повергши, во имя Твое, Господи Созиждителю.
– Аминь, – пробормотал Багратион и тоже закрестился быстро и косо…
А на тропе скоро выпустил барабанщик Антропка конский хвост из коченеющих рук и медленно, потом все скорее, стал сползать в снега, под откос. Никто не обернулся, не посмотрел. Только казацкий конь перетряхнул ушами и счихнул, чуя, что легче ступать.
Утром, когда войска миновали Рингенкампф, над колесными спицами и головами мертвецов с заледенелыми косами зашумели широкие крылья. Слетелись горные орлы.
Они кружили косыми кругами, подскакивали, глухо клекоча, и царапали когтями ледяной наст.
Шум крыл свеял снег с побелевшего лица маленького барабанщика и с его рыжей косицы…
В русском лагере, что в Куре на Рейне, трещали костры. На составленных в козла ружьях спали свернутые знамена. Кто чинил рваный мундир у огня, кто менял портянки, чесали друг другу тупеи, вязали подкоски. Тяжелый гул солдатского говора стоял у костров.
Старый капрал с погасшей трубкой в зубах ходил у всех огней князя Багратиона арьергардии и у казацких косяков.
– Не видал ли кто барабанщика Апшеронского, солдатенка? – пытал у многих капрал.
Не видал никто. Сгиб барабанщик на тех ли на горах великих, Альпийских.
Капрал вышел за костры в темное поле. Далече, тяжким синим сном спят великие горы. Капрал посмотрел на них и перекрестился.
Роза и крест
Российские кавалеры Розы и Креста, Орден Златорозового Креста, мартинисты в Москве – теперь это неразгаданная грамота или слова забытого, потерянного языка для потомка.
Странный свет разгорался почти два века назад в России, волна его таинственного зарева прошла по последним годам империи Екатерины Второй.
В самом конце июня 1766 года в Москве в Грановитой палате открылись собрание Екатерининской «Комиссии Депутатов от всех сословий государства для обсуждения проекта нового уложения».
420 депутатов, по двое в ряд, торжественно проследовали из Чудова монастыря в Успенский собор для присяги «в усердии любезному отечеству и в любви к согражданам».
Императрица Екатерина следовала с ними церемониальным поездом, в императорской мантии, украшенная малой короной, в карете осьмериком, под эскортом кавалергардов. За нею в красной карете следовал российский наследник Павел Петрович.
В тот же день Григорий Орлов, сидя в депутатских креслах рядом с депутатом Вотской пятины Муравьевым, живо беседовал с ним об архитектуре Грановитой палаты, а императрица из тайника наблюдала первое собрание, слушала удары жезла генерал-прокурора, чинное голосование и чтение первых речей.
В 1767 году между других был отправлен из Петербурга для письмоводства в Комиссию 23-летний поручик Измайловского полка Николай Иванович Новиков.
Полтора года длилась первая сессия первой российской палаты депутатов, а 17 декабря 1767 года маршал собрания Бибиков объявил волю государыни о закрытии Комиссии, с тем, чтобы заседания ее вновь открылись в Санкт-Петербурге с 18 февраля 1768 года.
Но российские депутаты не собрались ни в Петербурге, ни в Москве, и Грановитой палате не довелось больше слышать «ударов жезла генерал-прокурора».
А через четыре года в Москве пронеслась чума с бунтом черни, зверскими убийствами «скопом» и картечной пальбой вдоль улиц, а через восемь лет вместо торжественного шествия депутатов «для присяги любезному отечеству» Москва увидела пехотные и конные полки, провожающие на Болото высокую колымагу самозванца и бунтовщика Емельки, Яицкого «ампиратера» Петра III, «маркиза Пугачева», как звала его с презрительной насмешкой Екатерина.
Пугачева везли в нагольном тулупе и пестрядевой рубахе. Его волосы и борода были всклокочены, а глаза сверкали. Он держал в руках две горящих церковных свечи. Желтый воск заливал его смуглые руки.
Когда началась казнь, «гул аханья», как записывает ее очевидец Иван Дмитриев, прокатился по многотысячной толпе до самого Каменного моста.