Никто меня не знает, иногда только брат Дмитрий с порога: и что же, Миша, с твоей дальнейшей карьерой, какие намерен предпринять шаги?
А, ты снова за свое, он поднимает кверху руки, птичью голову наклоняет, еще из тебя не выветрилось.
Так что, ты уж сам на себя.
Минутку ждет и: тоже мне Пушкин тринадцатого курса, действительно.
Губернские очерки.
Из записок отставного надворного советника Щедрина.
Издал М. Салтыков.
Тургенев не одобрил, поэтому Некрасов отверг, не читая.
А Катков сразу ухватился.
Катков говорят свинья, но он идет в ногу с духом времени и поднимает тираж.
Все идут в ногу с духом времени.
Граф Соллогуб поставил в Александрийском Театре пьесу под названием «Чиновник».
Крикнем на всю Русь, что пришла пора вырвать зло с корнем!
Восхищенная публика хлопает, забрасывает артистов цветами.
Всех переполняет единое возвышенное чувство.
Каждый бы только расцарапывал раны, разоблачал, бичевал.
Чем более безжалостны и горьки слова писателя — тем более горячи аплодисменты.
Направление, господствующее в литературе, названо обличительным.
Губернские очерки принадлежат к господствующему направлению.
Забавно: была пустота и мрак, и глушь, и непонятое одиночество, и маска на каждый день, и скрытое желание, чтобы как-нибудь об этом рассказать, и следовательно раздвоение на Щедрина и Салтыкова, на Щедрина, который и есть я, и в то же время не есть, и вдруг — господствующее направление и голос Щедрина в хоре, голос вовсе не самый дерзкий.
И меня нет, Щедрин существует реальней, чем я, со слегка неуверенной улыбкой остается на сцене, чтобы выслушать банальные похвалы и снисходительные порицания.
Господин Щедрин в своих интересных рассказах коснулся одной из болезненных сторон нашей действительности.
Факты, собранные Щедриным, большей частью так и остались голыми фактами, не проникнутыми мыслью, сырым материалом, который еще ждет своего художника. Каждый из сообщаемых им фактов, хотя бы и подлинный, остается чуть ли не лишенным значения и не приводит ни к каким выводам.
Бедный Щедрин, несмотря на все я не думал, что он такой олух.
И только в журнале Некрасова.
Эти две статьи написал, правда, не Тургенев, или один из его высокородных друзей.
Их написали новые сотрудники, эти серьезные юноши в сюртуках и очках, умные сыновья захудалых провинциальных приходских священников.
Одни они поняли, почему Щедрин не возмущается во всеуслышание, не призывает небо к отмщению, не осуждает героев своих рассказов, но попросту их показывает: вот какие они, в таких условиях живут, так поступают, так говорят.
И я, Щедрин, поставленный в те же условия, немногим отличаюсь от моих товарищей.
Серьезные юноши в длинных, педантичных и несколько, стоит признать, скучноватых очерках разбирают существо дела.
Sublata causa, tollitur morbus — заключают они наконец.
Дворянство хуже владеет латынью.
Цензор проверяет поговорку в толстом словаре.
И хоть содержащаяся в ней мысль кажется рискованной, после некоторого колебания он пропускает: во-первых, антик, во-вторых же — ничего не поделаешь, дух времени.
А правда, как обстоит дело с этим духом времени?
Пока Катков печатает последние главы, проходят месяцы и дух времени слегка выветривается.
В аплодисментах публики как будто слышится усталость.
Актеры продолжают призывать со сцены: эй, искореним зло! — но в их голосах звучит рутина.
Что же изменилось?
Высокие Комиссии бок о бок с царем ломают голову над исправлением государства.
Возможно, когда-нибудь до чего-нибудь и дойдут.
Публика, пожимая плечами, выходит из театра.
Вы читали Токевиля?
Нет, не читали.
Токевиль выпустил в Париже новую книгу.
Французы, говорит он, считали свое положение тем невыносимее, чем больше оно улучшалось. Для плохого правительства особенно опасны минуты начинающегося улучшения. Зло, которое терпеливо переносили, считая его неизбежным, становится невыносимым при мысли, что от него можно избавиться. Зло, по правде говоря, уменьшилось, но усилилась чувствительность к злу.
Что вы хотите этим сказать?
Ах, ничего, во всем виновата разоблачительная литература.
Во всяком случае мы ею сыты по уши.
В Петербурге скучно.
В провинции неспокойно.
За последнее десятилетие прошлых времен крестьяне бунтовали триста пятьдесят раз.