Но раз так, то что же тут может быть законом, кроме этого «я», что же еще может принимать или отклонять показания о том, как было, что еще может обладать глазами чтобы видеть, устами чтобы говорить, рукой чтобы поднимать и опускать занавес?
Вот сын писателя, шестилетний Костя, смотрит вместе с матерью и сестрой из окна на траурный кортеж. И вдруг из одного экипажа высовывается голова и плечо отца, а в его руке — цветная игральная карта. Мгновенье — и отец исчезает в глубине кареты.
Воспоминания ребенка были записаны полвека спустя, но закон этой книги допускает их достоверность, и отсюда: почтим, господа, покойного приятным ему образом.
Однако, когда тот же Константин защищает мать: неправда, что она была ветреной, жаждавшей лишь развлечений, думавшей только о себе, к мужу же равнодушной и нетерпеливой, неправда, она была самой нежной, самой верной супругой, мужественной подругой, самоотверженной сиделкой, и он сам понимал это и ценил, и любил ее на склоне лет точно так же как в дни молодости — когда он так горячо и гордо защищает мать, то хотя сыновняя любовь вызывает во мне, авторе конструкции, симпатию, однако предлагаемая этой любовью поправка к образу Елизаветы не может быть принята, ибо я, умирающий Михаил Евграфович, вижу Елизавету иначе, что и высказал хотя бы в письмах к доктору Белоголовому, человеку, которому доверяю, и даже если таким образом будет обижена прекрасная, некогда, в самом деле, любимая, ничего не поделаешь, она должна изведать эту обиду.
Такой тут господствует закон, и раз приняв его, не будем об этом больше говорить.
Я.
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
С пледом на коленях, в кресле со скрипящими пружинами.
Чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил.
Этот баловень судьбы стеснялся собственного счастья.
Я не стесняюсь несчастья.
Салтыков-Щедрин, может быть не совсем подлинный, а может быть как раз?
Лицей размещается в крыле императорского дворца; когда в ночной тишине раздается скрип досок под чьими-то недостаточно осторожными шагами, можно на миг забыть, что это Оболенский шпионит с бессонной самоотверженностью, и вообразить себе, что сам Царь размеренным солдатским шагом направляется на свидание.
Ваше Величество — молоденькая фрейлина приседает в церемонном реверансе.
Mais vous êtes belle — Николай милостивыми пальцами берет зардевшуюся за подбородок.
Это для него и второго брата, Михаила, создал Александр Лицей.
Но императрица-мать не согласилась на демократические фанаберии, нашептанные Александру якобинцем Сперанским.
Великие князья никогда не узнали товарищеских отношений с ватагой шумливых дворянчиков, не играли в снежки, не соперничали в борьбе за лавры курсового поэта, не читали Жан-Жака, не лязгали зубами в карцере.
Это все для нас — будущих столпов трона.
Будем генералами и министрами, приумножим мощь России, передвинем границы дальше на юг, запад и восток, усмирим каждую смуту, каждого врага поставим на колени — мы, самые лучшие, самые верные, избранные.
Его превосходительство министр Михаил Евграфович Салтыков отклоняет просьбу посла Австрии.
Его превосходительство канцлер Михаил Евграфович Салтыков просит напомнить султану, что решение принято бесповоротно.
Его светлость наместник Михаил Евграфович Салтыков обещает пощаду всем бунтовщикам, которые сложат оружие до захода солнца.
Мы, наделенные высочайшей привилегией узнать, что Париж стоит мессы и что Калигула однажды приказал ввести своего иноходца на заседание сената, мы, вознесенные высоко, чтобы никогда не смешаться с толпой, которая не знает о Париже и Калигуле.
Преданные слуги монарха, правители самой сильной империи мира.
Дуняша — простонал во сне граф Бобринский.
Дмитрий Толстой мечется на твердой постели, подушка соскользнула на пол, темная голова бьется о железные прутья.
Потом снова тишина.
Скрип приближается и замирает у дверей спальни.
Оболенский шпионит.
Видно, ему не спится, так же, как и мне.