Салтыков, поздравляю, как-никак ваше стихотворение в петербургском журнале.
Я не нуждаюсь в ваших поздравлениях.
Салтыков, этот ответ звучит дерзко.
Тринадцатый курс заявляет, что игнорирует господина Гроздова.
Бунт? Бунт? Вы еще меня попомните!
Лишь теперь он окончательно сходит со сцены, а вместе с Гроздовым — мы все, по четыре, военным шагом, в темнозеленых мундирах, раз-два, раз-два, с красными отворотами, раз-два, впереди худой генеральский кадык.
По Закону Божьему — отлично, по Истории Римского и Русского Права — очень хорошо, по Немецкой Литературе-хорошо.
К тому же обучался рисованию, фехтованию и танцам.
Направляется на статскую службу по X классу, в свидетельство чего.
Как возвращающийся сон, от которого просыпаюсь с усилием, а когда засыпаю, он снова у меня перед глазами.
Но бывают и другие сны.
Вот какой сон приснился Мичулину, Ивану Самойлычу, когда истощенный тщетной борьбой за существование и не надеясь уже ни на какие перемены судьбы, он лежал в горячке на своей нищенской постели.
Он очнулся в каком-то совершенно неведомом ему государстве, в совершенно неизвестную эпоху, и сквозь густой туман окружавший его вдруг разглядел контуры огромной, медленно вращающейся пирамиды.
Но какого же было его изумление, когда он подойдя увидел, что образующие ее колонны сделаны вовсе не из гранита или какого-нибудь подобного минерала, а все составлены из таких же людей, как он, только различных цветов и форм. И вдруг замелькали ему в глазах различные знакомые лица, все расположенные так низко, и так бессознательно, безлично улыбающиеся, что Ивану Самойлычу вдруг стало совестно и за них, и даже за самого себя, что он мог водить знакомство с такими ничтожными существами.
Однако через мгновенье пирамида остановилась и, со стынущей в жилах кровью, Мичулин заметил в самом низу, в бедственном и странном положении, придавленного грузом стоящих над ним — кого же, как не самого себя.
Голова несчастного Ивана Самойлыча была так изуродована тяготевшей над ней тяжестью, что лишилась даже признаков человеческого характера, вся же фигура носила такой отпечаток нравственной нищеты, такой подлости, что настоящему Мичулину стало невероятно душно и досадно и захотелось устремиться, чтобы вырвать своего страждущего двойника из-под гнетущей его тяжести.
Но какая-то страшная сила приковывала его к одному месту, и он со слезами на глазах и гложущей тоской в сердце обратил немой взор свой к вышине.
А куда вы теперь обратите взор, Салтыков?
Кукольник отодвигает книгу на край массивного письменного стола — движения у него театральные, в них надлежит прочесть разочарование в моей личности и отвращение к произведению.
Ничего другого не могло присниться вашему Мичулину.
Дамочки, например.
Ничего, только пирамида.
Цензура. Цензура тоже ошибается.
Уже само опубликование сочинения без ведома начальства.
На резиновом лице Кукольника можно прочесть отеческую заботу.
Могли бы вы прийти посоветоваться, ну, хотя бы ко мне.
Будучи одновременно литератором, я умею взглянуть с более широкой точки зрения.
Не преувеличиваю.
С годами.
Именно так я и объясняю членам комиссии, молодость, говорю, преходящие порывы.
Но князь гневается. В солдаты — и баста.
Что это вас угораздило, где вы видели эту пирамиду.
Я молчу.
На голове ощущаю твердые подошвы Кукольника.
Краем глаза вижу его плечи, сгибающиеся под тяжестью массивных башмаков князя Чернышева, шпоры князя дырявят желтые щеки подчиненного, что впрочем не мешает последнему шевелить красноречивыми губами.
Молодость, говорю, преходящие порывы.
А кто ж это придавливает самого военного министра?
Вращательным движением вбивая ему в череп каблуки, кто ж это упрекает князя: ой, недосмотр, ой, чиновник предается пагубным идеям, а министр спит?
Стоит апрель тысяча восемьсот сорок восьмого года.
Резкие порывы с запада сотрясают пирамиду.
После выстрелов в толпу на Бульваре Капуцинов, 24 февраля народ Парижа ворвался в Тюильри и сверг короля.
13 марта началось восстание в Австрии, Меттерних в женском платье убежал из Вены.
19 марта тронулась Италия.
А Берлин, а наконец Польша, этот непотухший вулкан, лишь наполовину придушенный железной крышкой Империи.
В мартовском номере петербургского журнала появилась повесть, от которой веет духом западной анархии.
Скрипят гусиные перья доносчиков.
Цензоры слишком снисходительны.
А министр спит?