Помню это хрупкое создание, бывшее свободным, и добровольно закрепостившееся, выйдя замуж по любви за моего ментора, Павла.
Любовь прошла, ярмо осталось; и женщине вдруг стало ясно, что, отказавшись от воли, она в то же время грешным образом оскорбила свое с Богом подобие и навлекла на себя божье проклятие; несчастная начала борьбу за искупление; не выйдет она более на барщину; выйдешь, мерзавка, потому что ты такая же крепостная, как и прочие; вольной родилась, вольною и умру; высеченная, она начала голодовку; наконец осенней ночью повесилась; похоронили самоубийцу в болоте.
Мне ее память дороже других, потому что, как и я, не покорности училась она в Евангелии, а человеческому достоинству.
Когда я встретил Петрашевского, он спросил про мою веру в Бога.
Я уже тогда бесповоротно терял ее; но то, что я ребенком почерпнул из Писания, стало фундаментом моих будущих верований; и сохранилось вместе с тем воем, который стоит у меня в ушах.
Я принадлежал к классу господ.
Но господская семья была точно таким же местом пыток, как и все вокруг; так же как всем, ею управляло корыстолюбие, фальшь и неволя.
Авторитет маменьки основывался на ее благоприобретениях.
Отец не любил мать и боялся ее.
В письмах он однако гремел: бессовестный сын, нежность и смирение ты обязан проявлять в отношении к благодетельнице нашей, которая своим радением семейные увеличивает владения.
Когда она вышла за отца, он всего лишь тремя стами душ владел; умирая, имел три тысячи; точнее говоря, она их имела.
В чувствительные минуты она охотно говорила о проведенных кампаниях, направленных на расширение вотчины, о хитроумных усилиях, об удачных торгах, о стратегии и тяжелом труде благоприобретения: уже думала, он, прощелыга, поднимет цену, но словно видела Заступница мои слезы — когда я свою цену назвала, так словно вот весь аукцион перерезала. Шесть недель я потом в горячке провалялась.
Молодец маменька, восхищались мы хором, брат же Дмитрий, глаза поднимая горе, добавлял: за это мы ее и любим и вечно будем ей благодарны.
Но бывали минуты раздражения, когда она вдруг начинала упрекать нас: чего это вы так глазеете? смерти матери не дождетесь? чтобы спустить все, что она хребтом да потом, да кровью нажила?
Живи для нас, маменька дорогая, долго, отвечал не отрывая от нее глаз брат Дмитрий.
Да, ты добрый мальчик, прижимала его к лону, но за них не ручайся, ибо впоследствии раскаешься.
Говоря честно, нам в детской случалось обсуждать вопрос наследства; мы пытались угадать, кому что достанется; сестры бывало даже плакали, если раздел вырисовывался не в соответствии с их желаниями; однако все быстро соглашались с тем, что брату Дмитрию лучшие земли достанутся.
Он не участвовал в этих спорах: я всем буду доволен, что милость маменька назначит мне.
Он знал, что не прогадает: при каждой трапезе она проявляла свою справедливость, куски посвежее и побольше любимцам выбирала, постылым от рта отнимая.
Разделение на любимчиков и постылых, через все наше детство проходящее, не остановилось на его рубежах, но еще много лет спустя собирало отравленные плоды, натравливая братьев и сестер друг на друга, подавляя в развращенных душах остатки родственных чувств.
Главный любимчик, Дмитрий, без зазрения совести пустил братьев и сестер с сумой.
Самым постылым был брат Николай.
Не забуду маменьку, стоящую над ним, как Немезида: убить тебя надо! вот, увидишь, убью и отвечать не буду! и сам царь мне за это ничего не сделает!
Потому что он был голоден и стащил на кухне пирог.
Всегда дело шло о каком-нибудь пироге.
И убила его в конце концов: устав от преследований, с ополчением пошел на Крымскую войну; вернулся больным и со стиснутыми зубами умер в чужом доме.
Сергей, тоже постылый, немного позже на смерть спился.
Я поначалу был в любимцах; сходство с собой в моих чертах и движениях она находила; и ее трогала влюбленность ребенка в ее красоту и силу; когда же я начал отдаляться, она, должно быть, страдала; пока не вооружил ее против себя окончательно тем упорством, с которым против ее воли литературные предпринимал попытки; ты ведь как волк, который мать и отца кусает; вот и живи по-волчьи, и нет тебе моего благословения, из постылых самый постылый.
Если я и был волком, то таким, который чудом вырвался из капкана и полшкуры в нем оставил.
Костя, Лиза, я хотел вам объяснить, рассказать вам хотел. Мою жизнь, слабостей и ошибок полную, но ведь не только, но ведь кроме этого.
Я хотел им объяснить.
Моих детей это не интересует.
Лиза не глупа, но мамочка по своему образу и подобию воспитывает дочку.
Как из журнала: плиссированная юбка и в изящно изогнутой ручке палочка от серсо.
Ее комнату увешала зеркалами: ах, Мишель, ребенок красивый, пусть иногда посмотрит на себя, что тут такого?
Идиотка.
А Костя бездарный и лентяй.
Из одной гимназии его выгнали, из другой я сам забрал его.
Теперь он должен держать в Лицей, но книг в руки не берет, все время только знакомые, развлечения.
Афоризмы такие произносит, что аж страшно делается.
Про карьеру, протекцию; где он этого набрался?
Мой сын.
Любимова какого-то привел, в студенческой фуражке, с лицом словно рубленый шницель.
Может вы бы дали что-нибудь почитать? Знаете, из этакого — и подмигивает.
Костя, что это опять за дружба?
Пожимает плечами.
Сынок, пойми, что кругом.
Машет рукой: папочка воображает, что власти только и следят, что еще он выдумал в своем кресле. Так боятся козней Михаила Евграфовича. А между тем ничего подобного. Власти знают, что он ни ручками, ни ножками. И никакие шпики тут не нужны.
Заперло дыхание: сыночек, что ты?
Щурит кошачьи глаза: папочка не расслышал?
Рывок и — как это случилось? Боже!
Костя, прости, сыночек, ведь я никогда, что за позор, до чего ты меня довел, но это моя вина, я так вспылил!
Подумаешь, из-за ерунды столько шума, папочка больной и не владеет собой, но мне не больно, папочка слишком слаб, чтобы меня обидеть.
Задом отступает из кабинета.
Сыночек, погоди, я хотел тебе объяснить!
Я хотел им объяснить.
Ему, Лизе, хотел, хотел бы, объяснить, мои дети, я хотел им объяснить.
А вы все о минувшем, еще долго так будете.
Ибо я сам видимо минувший.
Ведь уже четверть века истекает, как.
Но не оно умирает: это я умираю.
Волк в капкане; волк против стаи; волк, воющий на льдине; пока не настигли, не вгрызлись в бока; и с этим воем в ушах, что всегда, на сгибающихся лапах; странный волк, волчий ренегат; таким не прощают.
А вы все о минувшем, еще долго так.
Может уже недолго.
Этот вой стоял у меня в ушах, когда я, уже вне матриархальной тирании, связанный с ней еще притворным смирением переписки, но не всякий ее приказ уважая, вел жизнь самостоятельную в мире более обширном, чем родовая вотчина, но странно на нее похожем.
В ссылке он словно немного утих; потому ли, что я вслушивался в стоны собственной своей недоли; или по причинам более объективным, потому что под Вяткой было мало крестьян, принадлежащих дворянству, а главным образом — казне, да, и они были терзаемы великим помещиком — Империей, однако, несмотря ни на что, не так, как более мелкими владельцами рабских душ.
С новой силой он раздался в Рязани и Твери; это были годы освобождения, но крестьянский вой не утихал; я метался, подстегиваемый им, как лошадь ударами ямщика; я принадлежал к осуществлявшим власть, мне казалось, что я могу что-то сделать, ничего не мог.
Начинал следствия, рапорты писал в министерство, отдавал виновных под суд; редко случалось, чтобы я чего-нибудь добился; вой не утихал.
В 1859 году в одном из уездных городков рязанской губернии процветала фабрика братьев Хлудовых.
Начали братья от окрестных помещиков крестьян оптом скупать.