Грусть - это от пятен на кнехтах, от причальных столбов, от щербатых рядов бревен, вколоченных в дно лет шестьдесят назад - останки деревянных причалов для парусных сейнеров, ловивших треску, речных барж, для всего, к чему воображение непременно прибавляет мятую капитанскую фуражку, крепкий табак, брань и неторопливость мужской сноровки. Большие железные строения, качающиеся на мелкой речной воде - в их цвете много от ржавчины, она обязательная часть палитры и излюбленный цвет, что делать, если железо ржавеет, а мир вокруг - из железа, все-таки железный век, значит, - век ржавчины, огромные здания: элеватор, пакгаузы, мастерские, построенные из кирпича, цвет которого за полсотни лет стал не иначе как венозным, и правда, цвета запекшейся крови, на стенах также потеки ржавчины, здесь, в порту, ко всему примешивается запах мокрого железа, и все же здесь торжествует бегство, остановленное землей, здесь ясно, как в серый день осени в неласковых краях ветра и воды, - здесь дом, здесь причал, остановка в долгом странствии в поисках лучших берегов, все равно здесь, и они знают это - те, кто спускаются по трапу, уходя в город, растворяясь в нем, унося с собой неизбежность возвращения в расставание, чтобы снова вернуться, и так было всегда, пока есть люди, плавающие по морям, те, что ни живы, ни мертвы. Но главное для твоих глаз, что сквозь них проникает в глубину тебя свет фонарей, цепи ограды, порванные там, где сорвалась в воду машина, скрипучий настил причала, запах, да, все-таки запах, его нельзя напомнить словами, он же способен вызвать из слепой глубины, где лежит прошедший перед рассеянным взглядом в рассеянном свете мир, из памяти прошлого - сотни слов, картинок, проплывающих тенями на заднике, в театре с единственным представлением во все сезоны - дождь и железо под дождем.
Обернись назад, где дом спрятался в кронах яблонь, там осколки черепицы лежат на земляной дорожке к дверям, к ним - бежать бегом, спасаясь, испугавшись рева вечернего поезда, проходящего под мостом. Это просто дизель, но как страшно! почему? до сих пор не знаю, не смогу объяснить тебе, мальчик. Смеюсь над собой, но не знаю почему. Правда. Где ты оказался? В собственном доме, большом и темном, тени в комнатах, двери занавешены шторами, на кухне урчит, наевшись огня, котелок, скоро тебя отправят спать в кабинет, где тени яблоневых ветвей всю ночь заклинают ночь, отгоняя сон, ты читаешь их танец на серой стене сумерек, полутьма от фонаря и звезды, что на самом деле - мачта в порту, пусть она останется звездой, мне так лучше. В книгах ночью - шорохи, это слова шепчутся со сверчком. Корешки их тускло блестят - все готово к бессоннице, коснуться руками ковра на стене, спрятать лицо в подушке, обдумывая удушье, вдыхая чистый запах льна, но спать на нем все равно неуютно, что же - придется. До утра. Я говорю тебе: спи, мальчик, ты здесь один, и деревья вовсе не хотят ворваться в наш дом, они привыкли молча смотреть в окна, не так уж им нужна наша с тобой жизнь, просто они любопытны, как все дикие звери, приходящие к человеческом огню. Спи.
VI
Была осень. Мне снилось, как он ходил в порт, и почему он не испугался идти в порт в темноте? он взрослый, он стоял над водой реки - такой черной, страшной, манящей водой, он смотрел на суда, он вспомнил, как мальчиком боялся шума вечернего дизеля, возвращавшегося с побережья, он взбежал наверх по лестнице, ступени ее выщерблены тысячами шагов, среди которых есть мои. Шажки, точнее, я был совсем маленький тогда. Теперь я намного старше, я почти взрослый, а иногда я чувствую себя старше настоящих взрослых, но это, наверное, я ошибаюсь. Можно ошибаться, когда чувствуешь? Им-то все можно, только они ничего не хотят, зачем нас отучают хотеть смотреть и видеть, это чтобы мы стали настоящими взрослыми? Я часами могу задавать вопросы некого спросить, на самом деле все, что я говорю, - это разговор с самим собой, с ума сойти, зато сегодня воскресенье, и спешить некуда. Поеду на рынок - посмотрю на рыбок. В прошлый раз я видел шпорцевых лягушек, но мне их не купить ни за что, где я возьму столько денег? Блин, если бы я был богатым, у меня было бы сто тысяч, нет, два миллиона, я бы купил себе дом в степи под горой, сделал бы специально комнату для аквариумов, и еще бы у меня была черепаха, ящерицы и большой террариум для жаб. Вот что, можно жаб посадить в пустой аквариум хоть сегодня вечером - наловить, когда они выберутся на охоту часов в десять, у них шкура как у десантников, буду кормить их тараканами, если не станут ничего есть - выпущу. Я читал, что они могут долго обходиться без пищи, ничего им не будет, даже если пару дней не поедят. Вот если бы они переловили всех комаров в комнате, класс, здесь столько комаров - уснуть невозможно, всю ночь пищат, гады. Да еще духота, второй месяц - ни одного дождя, листья на средиземноморских акациях в лесополосе стали совсем желтыми, стручки страшно чернеют среди обгоревшей листвы, жуть.
Скорее бы ночь. Почему летом снится осень, а зимой - лето? Он будет ждать позднего вечера, времени для гостей - для картинок игры теней на, для тишины, когда ОНИ все спят, когда можно забыть о НИХ и остаться одному в безопасности одиночества, которое не будет прервано до утра. Это радостное одиночество для птиц с перебитым крылом, а он похож на них - на тех птиц, что часто приносил зимой в комнату, они оставались до весны, обычно это чайки, один раз - болотная курочка, чудная нежно оливковая птица, прятавшаяся за подставкой с музыкальным центром, приручаться она не желала вовсе, и вообще отличалась застенчивостью - не то, что наглые и прожорливые чайки. Итак, он ждет, когда солнце переползет на ту сторону земли, о ней он только читал, и представляемая недоступность той ее стороны делает ее существование в глазах мальчика чем-то нарочито, утрировано бравурным, назидательным географическим солдафонством, дурацкой выдумкой, чтобы было о чем мечтать и было чего бояться. Его день тянется медленно, его день: книжка Брауна, ловля головастиков на озере - на самом деле он ходил туда, надеясь поймать болотную черепаху, однажды ему подарили такую - старое зеленое чудище, как она красива! она - чудо. Черепаха отказывалась от любой еды, прозрачно намекала на свое категорическое нежелание плавать в желтом эмалированном тазу, уползала под диван от кошачьих брюзгливых обнюхиваний (не закусить ли после очередного рыбного дня?), через неделю ее пришлось выпустить. Он вынес во двор и сфотографировал ее в чахлой летней траве, потом взял в руки, ощутив странную прохладу ее тела, а ведь все вокруг измучено жарой, наверное, ей все время зябко, отнес к озеру и отпустил, наказав никогда никому больше не попадаться. Потом мальчик еще несколько раз видел свою знакомую в руках пацанов, как только они умудрялись ловить все время одну и ту же черепаху?!
Солнце превратило нижнее озеро в лужу, караси сбились в центре ее, воды осталось так мало, что рыбы, лежа на дне, выставляют на солнце спины, скоро им придется впасть в спячку под твердой корочкой засохшего ила - до сентября, до первых дождей. Птенцы лысух уже большие и скоро смогут летать. Лох только да амброзия не боятся зноя, наполняя низину, где озера, запахом степи - горьким запахом полынного серебра, сладким запахом серебра лоха. Их листья, когда их вспугнет легкое прикосновение бриза, дрожат, отбрасывая на стену тростника блики - как пустынная сухая вода августа, что нагоняет сон, глаза пьют ее - вечная жажда, привычка человеческих глаз подолгу смотреть в огонь, вспоминая свет, видимо так: вспоминая о свете. Ящерица каплей зеленой ртути стекает под камень, и правильно, поскольку иначе ты можешь стать добычей мальчика, а он - большой любитель природы, следовательно, тебе придется несладко, он будет перетаскивать тебя из террариума в клетку, в банку, в старый аквариум и обратно, предлагать тебе всяких несъедобных насекомых, заветренные, пахнущие мухами кусочки мяса, выпустит он тебя не раньше, чем убедится в твоей твердой и непреклонной воле - не жить в его банках, террариумах и прочих неволях, но гордо умереть от голода и презрения, в общем, слушай меня, все живое на планете: не попадайтесь этому парню в руки - он залюбит вас до полусмерти.