— Дурак ты, Ваня. В другой-то раз граф мимо пройдет, плечом заденет и головы не повернет. Просто третьего дня на выборах предводителя наговорил граф либеральных глупостей, а ныне с этим строго. Нынче не шестьдесят первый, а семьдесят второй год! Государь на тульских помещиков разгневался, когда они ему петицию о новых реформах послали. Не слышал? Ну вот, а в Москве все разом узнается. Поэтому граф и засуетился. Впрочем, не он первый, не он последний. После очередной говорильни у меня в гостинице хоть приемы устраивай.
Не понял Ваня, продолжал свою песню:
— Дави их, Полкаша, топчи благородия. Хватит, они нашей кровушки попили. Теперь нам воля вышла. Ты правительством в Москву послан, тебе генерал-губернатор руку подает.
— Закусывай, Ваня, закусывай. Противно слушать, какую ахинею плетешь. Воля не в том, чтоб людей топтать да властью пользоваться. Воля, когда равные права предоставлены. Помнишь, я был первым учеником в классе, однако в военную семинарию меня не взяли. Для солдатских детей там шлагбаум. «Подлое» происхождение нам в нос тыкали. Но теперь давай по-честному: кто — кого. Да, я первый стенограф в Москве, правительственный. В Большой дом на Тверскую, к обер-полицмейстеру, в судебные палаты, в окружной суд, на заседание земства — кого приглашают? Ипполит Никитич, извольте пожаловать! А все почему? Да потому что я один часа четыре без перерыва стенограмму веду…
Ваня как-то затрезвел и поскучнел.
— Уважаю тебя, Полкаша, скорость твоя неслыханна, но ты только мне не заливай. Худо-бедно, я сам стенограф. Четыре часа без перерыва? Сие невозможно.
— Возможно, еще как возможно. — Мышкин даже обиделся. — Да на следующий день, пожалуйте, расшифровочка, чистая и точная, готова. Уметь надо работать. А иначе чем их побьешь, дворянских сынков? Только трудолюбием и усидчивостью. Вот я в ресторане обедаю и по Москве на лихачах разъезжаю — так мне дешевле. Почему? Лишнее время выкраиваю. А каждый час моей работы знаешь как дорог? Я более четырехсот рублей зарабатываю.
Ваня одобрил:
— Четыреста годовых? Это солидно.
— Четыреста в месяц, — пояснил Мышкин.
«Господин Лаврушкин» исчез под столом и вылез оттуда нескоро, размазывая слезы.
— Ты же миллионер, Полкаша! Больше генерала получаешь! Дом надо купить, имение. Великий человек, — Ваня всхлипнул, — четыреста целковых в месяц загребаешь.
— Не загребаю, а за-ра-ба-ты-ва-ю. Я полночи за столом просиживаю, пишу, пока рука не омертвеет. Еще судебную хронику для Каткова веду, успеваю. Теперь понял?
…Лихо тогда посидели с Лаврушкиным, хорошо. Пообещал Ипполит, что пристроит приятеля к делу, сам рекомендацию даст. Ваня все целоваться лез и в любви клялся до гроба.
Отвез Мышкин приятеля в Марьину Рощу, а сам в Сокольники покатил. В маленьком домике с мезонином ждали Мышкина. И почему бы ему не поехать, богатому, удачливому, двадцати четырех лет от роду, на тихую зеленую улочку в Сокольниках, где ждут его в доме с мезонином, молодая хозяйка ждет? Но вовремя вспомнил Ипполит: утро занято встречей с гусарским ротмистром, а в час дня надо быть у губернатора на Тверской. И со свежей, отдохнувшей головой непременно. А посему приказал лихачу повернуть к гостинице.
Когда в Москве комиссии на вакансии распускались, уезжал Мышкин по вызовам в Херсон или Рязань. Не за рублем гонялся — просто не любил бездельничать, ценил работу.
Господи, сколько он работал! Сколько пудов бумаги исписал! И ни одной ошибочки в расшифровке не допускал, грамматической ошибочки (задача для стенографа не первая, но тут был особый шик, профессиональная гордость), о других ошибках и разговаривать нечего.
Обычно стенографы речь неторопливую предпочитали, с паузами. Ежели оратор начинал захлебываться, частить, нервничал стенограф, шли неизбежные пропуски. Ну а спор затевали горячий, когда уже на личности переходят, — тут стенограф был бессилен: карандаш ломал, руками разводил, мол, помилуйте, господа почтенные, разве за вами угонишься?
На один голос накладывается второй, третий словечки вставляет, четвертый басом заглушает, — а Мышкин в самый азарт входит. Иногда сам себя спрашивал: что, если десять человек одновременно — успеет? И верил — успеет. Правда, с расшифровкой мучился, однако память выручала. Когда спор завязывался, не поймешь, о чем говорят; важно записать, что говорят. Потом голову ломаешь: чьи же это слова? Но каким-то особым чутьем в волнообразных строчках своей шифровки различал Мышкин интонацию слов и по интонации определял автора.