Наверное, богам нужно принести какой-то дар. Только ничего у меня не было, одна моя жизнь, в которой я и сама не была до конца уверенна. Еще у меня были кровь и плоть, только зачем они им нужны. Хотя в таком случае, зачем им моя смерть. Они же Страшные Боги, наверняка, им приносят в жертву что-то подобное. Может, они этим питаются, может им нужны страдания, а может, их слетится сюда еще больше, как акулы придут на кровь. Слишком рискованно. Но какого черта, у меня не может быть безопасного варианта. К тому же, с моей магией, превратившейся благодаря Олсону в разрушительную, это было сделать легко.
- Боги, - сказала я, не слышимая за их воплями, - пожалуйста, укажите мне выход отсюда.
Я саданула себе магией по руке и отрезала мизинец. Я заорала так, что даже перестала слышать Богов. Мне показалось, что Улей задрожал вместе со мной. Думала, что страшнее, чем раньше, уже быть не может.
Орала я с закрытыми глазами, и когда я их открыла, увидела, что боги мне помогли. Откликнулись на мои молитвы. Я была в настоящей комнате своих родителей, дома в Липецке. Я не очень-то любила дом, но сейчас он показался это лучшим местом в мире, даже во всех мирах. Страх ушел, и я, смотря на свою окровавленную руку, подумала, что это того стоило. Даже благодарность какая-то к богам появилась.
С рукой правда все равно нужно было что-то делать. Я хотела пойти на кухню за бинтами, льдом и анальгином, но не смогла сдвинуться с места. Может это из-за шока или испуга. Оказалось, нет. Я могла пошевелиться, но перед моим лицом будто была какая-то стена, за которую я не смогла пройти. Прежде, чем я успела придумать, что происходит, в комнату вошла моя мама. Я крикнула ей «Эй!», но она не обратила на меня внимание. То есть, она даже не увидела меня. Моя мама была немного чокнутая, но не настолько, чтобы не заметить меня. Она действительно была такой, в том плане, что у нее стоял диагноз, и она периодически лежала в психиатрической больнице. У нее было биполярное расстройство, и сейчас она была явно в маниакальной фазе. Она зашла в комнату, пританцовывая и напевая в голос что-то из Цоя. Она вывалила из комода одежду и стала выбирать, что одеть. Я стояла и смотрела, как моя мама, словно девочка-подросток, примиряет одну кофту за другой, пока не выбрала ту с бисером, в которой она обычно ходит в театр или на дни рождения. Все еще продолжая петь, она включила музыкальный центр, который запел уже настоящим Цоем, взяла косметичку и подошла совсем близко ко мне. Она приблизила свое лицо, будто хотела меня поцеловать, я бы даже могла почувствовать запах ее духов, но не чувствовала. Могла лишь рассмотреть морщинки и едва заметные трещинки на ее лице. Такое ощущение, что она собиралась рассмотреть и мои расширенные поры на лице. Тогда-то я и поняла, что я в зеркале. Огромное зеркало, с некрасиво облезшей золотой краской по краям, висело напротив деревянного комода моих родителей, и я была в нем. Это лучше, чем быть в Улье, конечно.
Хорошо даже, что мама меня не видит. Мне сложно было бы ей объяснить, как так получилось, что ее младшая дочь сидит в зеркале. Мама наносила массивный слой пудры на свои щеки, и мне даже показалось, что это интересно смотреть, как человек красится. Вот если мне придется провести жизнь в зеркале, я не буду умирать от скуки, когда она будет куда-то собираться. В остальное время, конечно, будет очень скучно. Папа к зеркалу редко подходил. Хотя я могла бы еще смотреть просто, что они делают в комнате.
Мама стала красить ресницы тушью, смешно тараща глаза. Вот теперь мне даже стало очень неловко, будто я вижу нечто интимное, чего нельзя видеть даже семье. Не очень-то складно и совсем не в тему напевая «Группу крови», мама достала яркую малиновую помаду. Вот такая моя сумасшедшая мама. Ее песня мешала ей краситься ровно, и она смазала помаду. Захотелось ей помочь и стереть ее. Я потянула к ней руку, ту самую в крови, но снова наткнулась на стену. Я даже увидела ее, моя рука оставила отпечаток, и жирная капля крови потекла по ней вниз.
Ровно в этот момент мама перестала петь. Ее легкая улыбка вмиг сошла с губ, и она посмотрела на меня. Я была готова поклясться, что смотрела она четко на меня, и что увидела меня только сейчас. Она не испугалась, и даже не удивилась. Мама была совершенно серьезной, какой не была даже в депрессивной фазе. Она смотрела на меня так, будто осуждала меня, будто я была, какая-то дура, что оказалась в зеркале. Я попыталась позвать ее, постучалась о зеркало, но в ее взгляде ничего не менялось.
Казалось, моя мать смотрела очень глубоко в моем сознании, знала всю, больше, чем могла бы, будь мы с ней близки, но при этом была очень-очень далекой от меня , совершенно отчужденной. Я могла терпеть много и долго, но это было как-то совсем невыносимо. Я сморозила глупость, когда подумала, что одного моего пальца в жертву богам будет достаточно, чтобы освободить меня. Нужно было отрубать руку. А из пальца даже и кровь перестала течь. Мама стала медленно поворачивать голову, чтобы получше меня рассмотреть. Пчела в моей груди надсадно жужжала. Вот бы оказаться у настоящего выхода, из которого можно выйти.
Я не успела решить, стоит ли мне еще отрубать что-нибудь, как действительно оказалось у выхода. Точнее в месте, из которого можно было увидеть выход. Я была в многолюдном туннеле, слабо освещенном электрическим светом. С одного конца виднелось чистое небо, продолжение дороги, уже на свету петляющей между многоэтажными домами. Я обернулась назад, и увидела, что с другой стороны не видно конца туннеля, он уходил глубоко в темноту. Все люди шли к светлому концу туннеля, не было никого, кто шел бы против движения. Все здесь были такие торопливые и деловые, будто с утра опаздывали на работу. Кто-то даже слушал музыку, а кто-то говорил по телефону. Все было так нормально, кроме самого туннеля. Возможно, что это неправильно спроецированное моим сознанием метро.
Я успокоилась. Я должна была пойти со всеми к выходу. Идти вроде не так долго, но нужно было поторопиться. Не люблю это чувство, когда опаздываешь и приходится выжиматься изо всех сил. Я обычно довольно быстро прекращала попытки, и опаздывала еще больше, чем могла, или не приходила совсем. Вот и сейчас, я решила, что если я замедлюсь, чтобы покурить, ничего страшного не случится. Я порылась в толстовке, достала пачку, в которой осталось будто бы слишком мало сигарет. Это ничего, там,на выходе из туннеля, наверняка, будет продуктовый.
- Девушка! Размахивайте сигаретой в другом месте! Итак, дышать в городе не чем.
Голос принадлежал очень недовольной женщине с советским вихрем волос на голове. Старые полные женщины всегда такие недовольные. Их не стоило злить, я решила постоять у стены и докурить.
- И куда смотрят родители, - победно сказала женщина и обогнала меня. Вот же сука.
Стены туннеля оказались обклеены множеством объявлений. От нечего делать, я зацепилась взглядом за них. «ТРЕБУЕТСЯ ЧИСТЕЛЬЩИЦА! Работа недалеко от места проживания, стабильный заработок, оплата почасовая». Странно так, почему они написали чистильщица, а не уборщица. Если бы я хотела быть уборщицей, мне бы показалась подозрительной такая формулировка. А может это просто какое-то кодовое слово сутенеров, наркоманов или глобальных предикторов. Все бумажки с номерами были оторваны, хотя и объявление выглядело новым. Видимо это действительно популярная специальность. Этому городу нужна чистка.
«СРОЧНО сниму ячейку!». Ячейку? Бред, квартиру. В груди что-то зачесалось. «Помогу выбраться из Улья! Недорого»... «Требуется божественная помощь? Вызывай безумного бога на дом!»... «Репетитор по пчелиному языку - 300 мл\час. Обучение воплям - 500 мл/час»... «Молодая семейная пара славянской внешности без вредных привычек ищет скорейшую смерть. Зрелище гарантируем»...